[Aisgil]

Жестокость

+14, впечатлительным и беременным к прочтению не рекомендуется

Он идет передо мной и крутит головой в разные стороны, осматривает чужие владения, в которые мы вторглись. Кто-то тут хозяин, но мы тут чужие и за нами следят. Иногда он поворачивается назад и пристально смотрит на меня, беспрестанно цыкая. Он всегда издает этот звук, когда сморит на меня своим невидящим взглядом выцветших глаз, словно животное подзывает или не одобряет действий. Этот маленький человечек, совсем еще ребенок, такой же, как и я, часто-часто цыкает и вертит головой так сильно, что кажется, что она сейчас оторвется и покатится по полу, разбрызгивая пурпурные капли на белоснежные стены и ковер. Иногда мне хочется, чтобы его голова с бесцветными глазами оторвалась, чтобы эти противные глаза закатились, и из его рта не доносилось больше никаких звуков, кроме мерзкого хлюпанья предсмертной агонии. Наверное, это жутковато или даже жестоко, что я желаю ему смерти, но я действительно ненавижу его в такие моменты. Эти пепельные волосы, такие непослушные, что их невозможно не то, что подстричь, даже причесать очень сложно. Но мне приходится причесывать его, постригать и заставлять чистить зубы, хотя я не знаю, зачем это нужно. Обычно я вывожу его на прогулки. Например, как сейчас мы гуляем в гигантской белой комнате со стеклянным потолком среди белых искусственных деревьев. И каждый раз я придумываю ему новый способ смерти, но я ничего не делаю, только придумываю и все. Это у меня такая игра. Она не гуманная и бесчеловечная, я знаю, но зато мне нравится в нее играть.
— Постой!— я кричу ему, он слишком быстро идет, я не успеваю за ним. Теперь я представляю, как его ноги подкашиваются и крошатся, словно стекло, в мелкие хрустальные брызги, которые красиво переливаются на солнце. И предсмертный хрип его похож на звон бьющегося хрусталя. У меня раньше была хрустальная ваза, но она разбилась. Вазы больше нет, но зато теперь я знаю, с каким стоном умирает хрусталь. И я знаю, каково это — разрезать свои руки битым хрусталем или вбивать его осколки в свою голову.
Я помню, как мы в последний раз серьезно хотели убить себя. Я не знаю, где мы достали два пистолета, но они были у нас. Мы сидели на коленях в ряд, вплотную друг с другом, держась за руки и приставив головы виском к виску впритык. В других руках мы держали взведенные пистолеты, он правой, а я левой. Внешне мы совсем одинаковые, но внутренне сильно различаемся, хоть и в мелочах. Например, он левша, а я правша. Это было очень удобно тогда. В какой-то момент мы улыбнулись, я точно знаю, что он тоже улыбался в те мгновения, когда мы синхронно нажимали на спусковые крючки. Очнусь мы через какое-то время уже не в белой комнате и белых одеждах, а в красной, словно комната впитывала нашу кровь, как какая-то губка. Только потолок остался девственно белым, совершенно нетронутым. Уже тогда мы перепробовали кучу способов умереть, но даже самый действенный, на который мы возлагали самые большие надежды, оказался бесполезным.
— Постой!— я уже не кричу, а просто говорю, шепчу даже. Я не знаю, зачем я бегу за ним, он все равно остановится, ведь тут некуда бежать. Он всегда останавливается, хотя поначалу бежит очень целеустремленно и быстро. Иногда кажется, что он нормальный, но это только тогда, когда он бежит, размахивая своими детскими ручонками.
Он остановился и стал чесать свою правую руку. Мелко-мелко, часто-часто дергая грязным ногтем по другой руке. Он расцарапывает свои вены. Как это интересно, он дарит мне мою мечту, он хочет себя убить! Но так ничего не получится, я знаю. Я же хочу как лучше для него, и поэтому разворачиваю к себе:
— Постой, ничего не получится, надо совсем не так, это не верно, не верно,— бормочу я, представляя себе запах крови. Даже одно воспоминание о ней будоражит мое сознание. Она почти неразрывно связана со смертью, которой мы оба так сильно желаем. Сразу представляю себе, как получше выковырять вены пилочкой для ногтей, чтобы они торчали в разные стороны. Это не лучший способ, но остановить кровь таким образом практически невозможно. Но у меня нет пилочки, я не могу ему помочь. Вместо веток у этих деревьев лишь гибкие шланги, а листья заменяют прозрачные целлофановые пакеты. Нет ничего, чем можно было бы себя убить.
— Я не хочу быть здесь, не хочу! Здесь не правильные люди, они со своими ужасными лицами делают кошмарные вещи, они сумасшедшие! Я не хочу быть тут, меня не должно быть тут!— его не связная, разорванная в клочья, речь начинает обрастать мыслями и образами, я догадываюсь, о чем он хочет мне сказать. Да, его не должно быть тут, он должен умереть, а я буду смотреть, как он умирает, оберегая его душу. Я знаю этих белых, они могут запихнуть душу обратно, пока она не слишком далеко улетела. Но у него нет души, как и у меня, нас только двое таких, уродов. Иногда я представляю, как было бы прекрасно, если бы она у нас была. Хотя бы одна на двоих.
— Мы умрем, я обещаю тебе, мы умрем, ты слышишь!— я хватаю его за руку и вижу струйки крови, которую он расцарапал, разорвав свою белую кожу. Улыбаюсь ей, ведь она такая прекрасная. Я беру его за другую руку и развожу их в стороны, не переставая смотреть на манящую кровь. Я чувствую ее влекущий запах, голова в тумане и я наверняка бессмысленно улыбаюсь.
— Когда мы умрем? Скажи, скажи!— он кричит уже слишком громко, ему нужны ответы, которых у меня нет. Мне тяжело слушать и я не знаю, что ему ответить. Я никогда не знаю, что ему ответить.
— Успокойся. Давай я поцелую и все пойдет?— я нежно касаюсь разодранной кожи на предплечье и слизываю его горячую кровь, которая мне так нравится. Мне нравится все больше, я начинаю пить и прикусывать рану, раздирая ее еще больше. Внезапно он начинает дергаться. Я останавливаюсь и сморю на него непонимающе. До меня не доходит, что с ним такое творится, но он продолжает, моя голова в багряном тумане его крови. Глаза застлало красным и я ничего не вижу.
— Ты не понимаешь!— он вырывает свою руку из моей и проводит пальцами по моим кровавым губам. Потом, не таясь, бьет наотмашь по моему лицу. С каждым ударом все сильнее и сильнее, в какой-то момент мне кажется, что его маленькие кулаки становятся только крепче и больше. Из моих глаз уже текут дорожки соли, которые тоже похожи на кровь по вкусу, но я ничего не чувствую, кроме этого вкуса, я вообще ничего не чувствую, мне все равно. Пусть он бьет, если ему надо. Вроде бы это называют повышенной регенерацией или чем-то в таком духе. Я не знаю точно, как это называется и мне, честно говоря, безразлично. Я терплю его побои и улыбаюсь ему остатками своих зубов. Он сломал и выбил все мои зубы, пока бил меня.
— Да, я не понимаю,— я соглашаюсь и падаю на колени, выплевывая зубную крошку вперемешку с красным. В этой комнате есть только четыре цвета: белый вокруг нас, небесный за стеклянным потолком наверху, цвет пепла на наших головах и кровавый мелкими вкраплениями повсюду. Почувствовав, как прорезаются первые зубы, все-таки решаю обнять его за ноги. Сегодня он бьет меня слишком сильно, мне уже надоело терпеть, тем более что это не даст нужного результата. Он падает рядом со мной, размазывая кровь и слезы вперемешку с грязью по своему прекрасному лицу. До сих пор удивляюсь, где он брал грязь, наверное, это его маленький секрет.
— Но это же не я, это кто-то другой внутри меня! Это не я, отпусти-отпусти меня! Пусти меня прочь! Ну, когда мы умрем, когда уже?— он причитает, и будет делать это еще долго, пока не заснет. Он уже спокойно хнычет, положив свою посыпанную пеплом голову на мои колени. Я глажу его по волосам и пытаюсь что-то говорить. Но я знаю, что у него нет души и у меня нет души. Наутро у меня окончательно вырастут новые зубы, которые он выбьет. А у него будет новая копна волос, которую я буду состригать тупыми и совершенно безобидными ножницами. Нас зачем-то окружают безвредными предметами, хотя любые, даже самые опасные из них не могут подарить нам смерти. Все знают, но все равно зачем-то «страхуются», как они это называют. Мы содержимся тут, как бесцветные кролики, над нами ставят опыты, и мы никогда не умрем.