[Soumai]

…Когда я выходила замуж прохладным осенним днем за человека по имени Антон Скайуокер, я не подписывалась под тем, что должна любить его. Он спросил, согласна ли я стать его женой, жить в том-то и том-то… Но он не спросил, согласна ли я любить его.
Да, я любила Антона больше всех на свете – больше чем родную мать, больше чем Ричиту, в конец меня разочаровавшую, больше чем любимого братика Эвана.
Он удовлетворял мою потребность в любви, ласке, нежности, ну в конце концов в сексе – но не более того. Он любящий отец моих детей, один из которых уже родился, он замечательный человек. И я любила бы его еще сильнее, если бы он не обломал все мои мечты.
Первый раз – в кабинке. Свадьба – на крыше чего? Магазина одежды. МАГАЗИНА ОДЕЖДЫ.
Я мечтала о постели хотя бы. А свадьба… Кабинку я еще готова простить. Но свадьбу… Без платья, без арки, без торта, без гостей, без шампанского. Хрен пойми откуда взявшиеся кольца, а потом в пробке до ЗАГСа стояли.
И меня осенило. Я не люблю Антона. Я люблю его как брата, как несерьезного любовника, как того, кто дает мне тепло и ласку. И все. Но совсем не как мужа. Какое-то время он списывал мое печальное и «размышлительное» настроение как один из «даров» беременности, а потом просто бросил до меня докапываться и пустил мою беременность на самотек. Он-то не знал, что то, что я проводила за книгами бОльшую часть своего времени было лишь маской, чтобы просто отвертеться от вопросов «о чем ты думаешь».



А потом я поговорила с ним. Я собирала все слова в кучу, я репетировала это тысячу раз перед зеркалом. Я пыталась восстановить те времена, когда перед собой видела только свою любовь – Антона. Пыталась вместо себя в зеркале представить его. И он представлялся. Улыбающийся, с извечно завязанным хвостиком, категорически нежелающий стричься и… в барменской форме, студент, молодой и глупый. Я знала, что мои старания были как минимум глупы и бездарны. Ведь так все обычно и бывает – в самый важный момент вся репетиция выходит из головы, слова рассыпаются и теряются, как огрызки семечек в ковре, как иголка в стоге сена, как выпавшие линзы в траве. Все это находится, но… потом. Я уже настроила себя на это, но я подошла к нему и выдохнула:
- Я не люблю тебя.
Это было лучше всех распланированных речей. Он не был сражен наповал. Он даже не удивился. Мы стоим, а между нами – плод нашей типа любви, наш ребенок в моем животе. Антон лишь сказал:
- Я знал, что так и будет. Впрочем… Сказать честно, я тоже об этом думал.
- Ты не подумай что я совсем не люблю тебя. Я люблю тебя, как верного друга, компаньона, как того, кто всегда будет рядом.
Он приложил палец к моим губам, не высказавшим его всего, что я хотела сказать, и как-то то ли спросил, то ли утвердительно сказал, что обойдемся без развода. Я подтвердила это.
Мейзи заменила мне Антона. Это маленькое хрупкое существо, с которым я ничего по сути не могла сделать. Ни поговорить о жизни, ни высказаться. Я могла с этим существом только играть и кормить его.
А вместе с моим сердцем и бешено колотился мой ребенок.



Мы с Антоном до сих пор занимаемся сексом, до сих пор целуемся. Наверное, это так глупо. Но я не хотела, да и он тоже, терять прелестей совместной жизни – так что кто бы что ни говорил, но делать то, что делают влюбленные, мы не перестанем. Никогда.
А потом незаметно подкрался день рождения Мейзи, которой исполнился год. Волосы у нее отросли уже будь здоров – даже не знаю, в кого у нее это. Она настойчивая, капризная девочка – и из нее надо выбивать эту дурь, пока не поздно. Вместе с этим – улыбчивая и веселая, быстро развивается. Главное – вовремя отшлепать по заднице, когда она будет в тысячный раз орать из-за того, что ей не купили велосипед – двухколесный. Не знаю кто и как, а ребенок, едва научившийся сидеть, вряд ли сможет разъезжать на велике для четырнадцатилетних детей.





Профессия Сэма – безумный ученый – сказывается на нем и приводит в ужас нас всех, кроме Ричиты, которая считает, что Сэм уже вполне себе в таком возрасте, что имеет право бояться воспользоваться электронной почтой. Вдруг компьютер сломает…



Неряха с вечным шилом в месте, в которое шлепают, общительная лапочка – вот то, что выросло из этого маленького бесенка, из моего ребенка по имени Мейзи. Она любит летать, играя в самолет, любит, когда ее качают на руке, как на качели, любит свою «классную бабушку», которая успела обучить ребенка плохому, любит мягких быков со спасательным кругом и в модных солнечных очках, а обычных розовых зайцев отвергает со словами «Отдай [смысл -кому-нибудь еще]».



Ричита сварила какое-то свое волшебное светлое снадобье. Она готовила его около трех часов, и теперь Мейзи светится, как Ричита. Даже хуже – сплошным сиянием. Ричита так заколдовала свой котел, что теперь каждый желающий сможет сварить это зелье (и ничего больше) в бутылочке, ускоряющее развитие малыша. Говорит, на вкус как обычное молоко, разве что чуть-чуть подслащенное. Антон поспешил воспользоваться новинкой, глядя на выписанный на обычный листочек бумаги рецепт волшебного зелья (для простых смертных рецепт в волшебной книге размыт и его не видно, он очень искажен), поочередно добавляя то волшебную пыль, то фиал света, то раздробляя и добавляя крошку кристаллов лунных камней. Меня же все это смущает… Какая-то жидкость, которая заставляет моего ребенка светиться словно изнутри, заставляя его развиваться быстрее – для меня не то как подозрительно (а вдруг кто-нибудь кроме Ричиты что-то перепутает в рецепте?), как личное оскорбление – как будто и без этого Мейзи медленно развивается. Ричита рассмеялась и пообещала, что все будет хорошо.



Да, ребенок-вундеркинд из-за зелья, которое никто никогда в глаза не видел, это, наверное, хорошо. Но Мейзи не стала вундеркиндом. Она продолжала быть обычной девочкой, и я, вздохнув, поверила Ричите, что ничего слишком заумного или «переборщения» из этого не выйдет.
Но, стремясь доказать всем, что Мейзи самая умная и самая красивая и без этого зелья, я из принципа никогда ей его не даю. А однажды, не заметив его, села на зелье случайно. Мей посмотрела на меня как на … (надеюсь, оно не вызывает привыкания?!), и продолжила играть.



Солнечным днем в середине июля я родила свою вторую дочь – юную Юну. Она была точной копией Мей: карие глаза азиатского разреза, черные волосы (правда, у Мейзи они каштановые), смуглый цвет кожи – своеобразная помесь моей бледной и Антоновой темно-коричневой.
Второй ребенок – а я словно помолодела: кокетливый красный ободок, легкий макияж, ни одной складки, ни одной морщины. Мэри-Сью нервно курит в стороне, используя тонны штукатурки и кремов от морщин. Из меня словно излучался свет – но не такой, как из Ричиты, а просто… свет. В серых глазах – огонек, которого не было уже лет пять. Даже Антон отметил перемены во мне, и, конечно, это не могло не отразиться на его мужской природе – ухаживает за мной, как в те времена, когда я была студенткой. Невинное кувыркание в постели все чаще, а намеков с его стороны, что мы могли бы снова полюбить друг друга как настоящие муж и жена, все больше. Я подумаю об этом завтра.



Счастливая мать двоих детей, похожих друг на друга, как две капли воды. Солнце бьет в окно, Мейзи на руках, все щупающая мой ныне пустой живот, спящая Юна в отдельной кроватке, сочная зеленая трава – наверное, вот оно – счастье. Наверное...



По словам очевидцев - обезоруживающая улыбка, умело подведенные серые глаза, острый подбородок. Мейзи, смотрящая в окошко и наблюдающая за птичками в фонтанчике. Я должна почувствовать счастье, я должна почувствовать счастье, я должна почувствовать счастье… Сутками вбиваю себе эти жалкие четыре слова, но счастье как будто наоборот уходит, развернувшись ко мне спиной. За что? Почему? Из-за мужа, которого я перестала любить как мужа? Из-за надоедливых родственников? Из-за ежедневных вставаний рано утром?



…Они всегда сидят вместе. Всегда-всегда. Сэм никогда не претендует на то, чтобы сидеть с ней – с Ричитой.
У меня никогда не было такой сестры или кузины, с кем я сидела бы всегда-всегда, с кем я могла бы пообщаться обо всем… Они ведьмы, они пережили вместе больше, чем мы с Антоном, они никогда не были порознь – да была бы возможность, они бы и вовсе спали в одной кровати. И не нужен им никто.
- Бесси, ты не могла бы передать мне соль?
- Пожалуйста. – Охотно протянула соль мама, верным псом ожидая дальнейших поручений.
- Скажи, Бесс, что там с наследством? – Спросила Ричита так, будто говорила о повседневных делах. – Я хочу оставить Сэму тысяч двадцать, а Эванне и Лили – по десяти тысячам. Что ты об этом думаешь?
Мать залилась пунцовым, наклонилась к уху Ричиты – я сто раз говорила ей, что так делать некрасиво! – и прошептала что-то. На их разговор, словно никого вообще рядом нет, раскрыла рот вся семья. Ричита резко побелела, посерьезнела, сщурилась и вскочила из-за стола, уткнув руки в боки и повернулась к маме лицом:
- Даже я собираюсь оставить ей. Алесса, спасибо за обед, - первую фразу произнесла Ричита грозно, а меня поблагодарила мягко, впрочем, как всегда. Жаль лишь, ее репутация в моих глазах очень сильно увяла.



Поздним летом играть на улице с Мейзи – предел мечтаний. Лучи солнца касаются нас, играют с нами, щекоча пальцы рук и скользя по всему телу солнечными зайчиками. Закат длился долго; солнце садилось медленно, неторопливо, давая нам нагуляться и надышаться чистым воздухом. Бухта Беладонна цвела, распускалась, пела, а наш самый зеленый и богом забытый район не был провонян бензином и выхлопными газами. На заднем дворе распускались маргаритки, качели поскрипывали, на которых, бывало, я любила посидеть с Мейзи на коленках и покачаться взад-вперед. Она смотрела на бабочек, я смотрела на нее – на папину дочку. Я не нужна ей как человек и нужна ей как мать – трудно сделать выводы из взгляда ребенка, но я как-то понимала это. Она же моя дочь.
Хихиканье и подталкивание сзади, солнце, играющее в волосах и на коже – что может быть лучше? Но громкие визги Ричиты заставили меня об этом забыть и уложить Мейзи в кроватку, которая уже все поняла.



Уже стемнело, когда наше фамильное кладбище пополнилось еще одной могилой, принадлежавшей моей матери; в сумерках Бесси Канберри скончалась на семьдесят восьмом году жизни.
Выбор гроба был долгим и нудным – не было такого гроба, заслуживающего моей матери. Она протянула мне каталог, а я, прислонив голову к щеке, листала всю эту нудень. Гробы с бархатом, гробы с резьбой. То неинтересно, то глупо и фальшиво… Красное дерево и звезды – ей хватит.
Половина праха развеяна над Японией, в Такемицу, как она просила; Антон как раз туда отправлялся в командировку на пару дней. Половина праха лежит под землей, а над ним – платиновое надгробие и слова: «Бесси Алексин Канберри», выведенные ровным почерком Ричиты (с помощью волшебной палочки, а не чем-то еще, конечно).
Она оставила наследство Эвану. Ричите. Отцу. Друзьям. Внукам. Первой любви.
Она оставила наследство всем.
Кроме меня.



«Забей, Канберри», - думала я. - «Волнуйся лучше по поводу ее смерти, а не по поводу отсутствия наследства».
Но это несправедливо. Я ее дочь, она видела меня в три раза чаще Эвана. И всех остальных. Может, в этом-то и проблема?.. Деньгам радовались все, деньги всем нужны. Антону перепало, Сэму. Всем, кроме меня.
Конечно, повод моих слез – совсем не это; я грущу по маме, даже очень. Я не могу представить наш дом без ее ворчания, взмахов волшебной палочки, без ее направлений на путь не-истинный. Она всегда была похожа на Алису – мать Ричиты – потому что стремилась быть на нее похожей. И, пожалуй, несколько переборщила. Мать – она моя мать, сколько бы разногласий и каких бы несоответствий между нами ни было. И она умерла.
Но я понимаю, что моя печаль – ничто по сравнению с печалью Ричиты. Она молодец, она редко плачет, но ее взгляд, опущенные уголки губ, эти чисто-голубые грустные глаза – это омрачало мне жизнь втрое больше, чем было.
Как бы то ни было, пора уже слезть с шеи… ммм… всех. Я наконец-то – да-да, впервые! – устроилась на работу. Художницей.



Детки наследство оценили – Мейзи сидит целый день за кубиками и в ладошки хлопает.
Из этого ребенка растет типичный технарь, логик и все такое. С компьютерами вряд ли проблемы будут. Ей уже три года, а она все такая же маленькая. Я отдам девочкам деньги, когда они подрастут.
Юна лежит в кроватке, лопочет что-то на своем языке, смотрит в стенку и ничего не понимает. Она вряд ли когда-нибудь вспомнит свою бабушку – ну разве что увидит призраком. Неубедительно, конечно, смотреть на призрачную субстанцию, имеющую очертания твоей бабушки, но зато действенно. И в память врезается.



Мейзи спит реже и гораздо меньше, чем я, проводя время то за ксилофоном, то за столиком, то за кубиками. Когда я пытаюсь уложить это деспотичное создание спать в девять часов, мне до одиннадцати часов приходится выслушивать громкие вопли «пациента», не дающие спать ни мне, ни Антону. В итоге кто-то из нас встает и выпускает ее из кроватки на часик-два, а потом кладет обратно.
Юной занимаются в три раза чаще, чем Мейзи – Мей абсолютно самостоятельное существо, которому нужна компания. Теодор и Артур Канберри (и кто им такие имена подобрал? Готова поспорить, что Эван), сыновья-близнецы Эвана и Эванны, часто забегают к нам вместе с самими молодыми родителями и играют с Мейзи в детском вольере, полном игрушек; только со своими ровесниками Мей действительно желает иметь дело.





Юне исполнился годик. Сзади стоит торт с одной свечкой, любезно задутой отцом, сама же юная Юна уже вовсю играется с любимым папочкой. Маленькая обаяшка, скромная, кто-то вроде интроверта – полная противоположность Мейзи. Крохотный гений, развивающийся не для развлечения, а для развития.
На отца Юна часто смотрит с подозрением, видимо видит, что он у нее пожалуй слишком веселый, а вот мать – то-есть я – чуть посерьезнее будет. Да и вообще, ни Артур, ни Теодор, никоим образом не привлекают Юну, и она предпочитает играть в гордом одиночестве.





~…~

Удовлетворенная улыбка, расползавшаяся по лицу Мейзи – и я понимаю, что шестой день рождения прошел как нельзя лучше. Новое платье от родителей, кукла, о которой она мечтала сто лет, ящик игрушек. За небольшое время не без помощи удачи и небольшого волшебства подаренного им гадалкой настоящего джинна, Эван и Эванна достаточно разбогатели, чтобы задарить ее по горло подарками. Коробка любимых конфет и новый плюшевый мишка, сшитый на заказ, от Эванны, мотоцикл для ее Кенов (настоящий коллекционный «Харлей» от фирмы, производящей косящие под реальные мотоциклы и машины – уж точно не Mattel), клетчатое светло-зеленое постельное белье от Эвана, от Теодора – настольный бильярд, а от Артура – «он сам» и кучка школьных тетрадей.
Другие гости вместе взятые подарили вдвое меньше подарков и втрое менее интересных и полезных – чернокожий пупс от Кристины, ручка с обезьянкой…
Стереосистема взрывалась от бесконечного проигрывания колледж-рока, три торта были съедены за несколько минут, салаты и прочее – и те быстрее. А обряд задувания свечей вызвал огромный фурор.
Мейзи называет всех (кроме Э., Э., Т. и А.) лицемерными (а я значение этого слова узнала только в двенадцать…) идиотами, которые пришли ради еды. Эх, была б она младше, я бы ее отшлепала – а сейчас это уже не катит. В этом вся моя дочь – хмыкающее создание с вечной усмешкой на губах.
К девяти-десяти часам гости уже расходились, а когда стало пусто в доме, она направилась в свою комнату, довольно мурлыкая под нос песенку.



«Приберусь завтра», - бросила она и пошла спать, и я поняла, что прибираться она уже не будет.
Мы позволили ей не ходить завтра в школу и выспаться после тяжелого дня рождения.
Зато этим «завтра» мы уже начали заниматься обучением Юны – ей уже пора бы и научиться ходить. Обучение на свежем воздухе, как я прочитала в книге, которую доселе не читала, ускоряет процесс развития, улучшает память и способствует быстрому росту. Звучит бредово, но на этот раз я абсолютно отказалась от Ричитиного зелья – пусть хотя бы умница Юна развивается сама. Я имею в виду, что никто больше не смеет давать это Юне.



~…~

После смерти мамы дом заметно опустел – это я уже сказала и не раз. Много чего заглохло и перестало существовать для нас, но тем не менее, я ни разу не заходила к ней в комнату, чтобы не стало еще больнее, когда я почувствую привычный аромат лаванды, исходящий от матери.
Впервые после ее смерти я зашла к ней. Из стен послышалось слышное только мне:
- Назовите свое имя, - сказала мама. Но… Это был не ее старческий голос, или голос, когда она была молода (в моем сознательном возрасте, когда я ее уже начала помнить). Этот был несформировавшийся, немного детский, с картинной кашей во рту. Я поняла, что именно так она говорила в подростковом возрасте – и именно в подростковом возрасте наложила чары на комнату (но как она умудрилась их сюда «перенести», если мы переехали сюда, когда она была уже взрослой?..). Выходит, моя мать уже так давно ведьма…
- Ээ… Ричита Канберри, - оттараторила я. Это вышло у меня само собой. Я не знаю, почему я назвала именно это имя – я понимала, что мама впустит меня, даже если я назову свое имя. Но, может, какие-то преимущества откроются – а может, она действительно под моим именем не впустила бы меня.

Я стояла и тупо уставилась на комнату. Посидела на стуле, где сидела она, понюхала подушку, пропахшую ей. Книга и котел куда-то таинственным образом исчезли – наверное, Ричита потрудилась. Тем более, что они здесь уже не нужны.
Там, где стоял котел, до сих пор застоялся его невыносимый запах – пряный, острый, достаточно приятный, был бы он чуть послабее. От него тянуло быстро бежать в туалет на прочистку желудка. Сейчас этот запах был уже не такой. Я открыла форточку, чтобы проветрилось.



Рука автоматически потянулась к фотографии из фотокабинки, висевшей на стене около книг. Я хотела было коснуться ее, уже потянулась, но… передумала.
На фотографии они с Ричитой дурачились – молодые, глупые, четырнадцатилетние. Я никогда не видела Ричиту подростком на фотографиях. Неужели она была такой… такой… идеальной, красивой, без единой морщинки. А ведь здесь она еще не ведьма, или «недостаточная» ведьма, чтобы светиться так, как она светится сейчас.
Неизменный до поры до времени «гриб» на голове мамы, любимый красный ободок… Она касалась этой фотографии, когда была молода, когда была совсем девочкой – и пусть эти прикосновения не будут перебиваться моими.
Я поспешила выйти наконец из комнаты с влажными глазами, но вдруг я резко остановилась, развернулась, и сказала:
- Бесси…
Лучик надежды, что мать мне ответит, погас. И я поняла, что чары наложены только на вопрос имени.
Она умерла, Канберри. Запомни это, прими это, и хватит называть себя по фамилии.



~…~
Логика всегда была призванием Мейзи, а распутывание запутанного – ее хобби. Анализ книг был не для нее, спойлеры и прочая хрень тоже – зато догадываться, что будет дальше – это пожалуйста. Правда, она редко читает что-то, кроме инструкции от новенького телефона, а там догадываться нечего.
Недавно она подошла к Антону и заявила, что она может считать себя Шерлоком Холмсом и быть его юным Ватсоном.
- Как оценки, Мей? – Спросила однажды я, наивно ожидая спокойного ответа, чего редко можно было ожидать от дочери.
- Не называй меня Мей! – Сварливо проговорила она и унеслась в комнату. Самое смешное, что она так не увиливает от ответа – она действительно оскорблена до глубины души тем, что ее величество Мейзи было обозвано Мей.
Может, когда-нибудь ее признают каким-нибудь капитаном судна, разыскивающего… ммм… новую страну.

Первый опыт игры на барабанах – дело хорошее, и неважно, что его не было. Я не помню, чтобы Мейзи когда-либо играла на барабанах или пробовала это делать. Она больше предпочитает пианино, а гитару и вовсе просто обожает.
Надо бы пройтись еще раз по сайту школы №458.



Гимнастикой она тоже редко когда-либо занималась, чтобы выпендриваясь перед дружками сделать нормальное колесо. Кривое движение, неправильно поставленные руки, но зато ее подружка захлебывается от восторга, не представляя, что кто-то кроме Мейзи может так сделать в три раза лучше.
Когда я спросила ее:
- Кто это, Мей? …зи.
Она громко фыркнула и сказала:
- Очередная дура.
- Зачем же ты таскаешь из школы дур?
- Эта курица все ожидает, что я приду на ее день рождения и подарю дорогой подарок! Хочу обломать ее…
И с коварной улыбкой она удалилась.



Она остается ребенком, косящая под взрослую; интересуется происхождением детей, и, кажется, она уже узнала чуть больше, чем только это. Когда она слышит обрывки разговора вроде «Так она дала ему или не дала?» - «Дала, дала. Но она ненадолго дала, сказала чтоб вернул», она начинает громко усмехаться. Я игнорирую этот бред, но понятно же, что моя дочь начиталась всякой дряни. Надо бы вырубить инет.





- Иди лучше с Юной поиграй, не забывай, что у тебя сестра есть, - процедила я сквозь зубы.
Она ненавидит чай, классные часы, чистить зубы и играть с сестрой. Зато любит литрами пить кофе, музыку, спорт и папу. Она идет играть с Юной, нехотя, пытаясь занять это существо каким-нибудь разговором («Ненавижу бред, который несут малолетки!», - часто жалуется Мейз). Когда Мейзи предпочитает обсуждать краски, Юна все время перебивает ее и начинает лопотать про книжки. Как бы я не вырастила книжного червя – хотя она никогда в жизни не пила этого молочка, сделанного Ричитой.



Принеся пятерку с жирным плюсом, она гордится, кидается к отцу, намекающе смотря на няню – мол, ты тоже оцени. И рассказывает она о том, что схлопотала замечание за беготню по коридорам и двум сбитым первоклассникам, только отцу, который добродушно над ней смеется и говорит, что «бывает». Зато про замечание «До слез затравила одноклассницу» - не рассказывает. Я подозревала, что только за беготню у нее не может быть замечания принципиально, так что я тихонько посмотрела в дневник.