Наверное Джулиану было крайне неуютно. Вечно холодный, чуть насмешливый Эйн, Хиз, чья неутомимая жизнерадостность гасла, как в лохани с водой, в моей мрачной обреченности. Было даже жаль его, однако видеть кого то кроме себя и своей несчастной любви я была не в состоянии. Хиз что-то щебетала, а я, впервые, даже не пыталась вслушиваться в ее речь. Меня интересовало только одно, когда я прекращу думать о нем, каждую минуту, каждый миг, словно наяву видеть его глаза, улыбку, слышать его голос и смех, почему то такой редкий. Мое сознание, казалось, жило отдельной от меня жизнью, позволяло телу заниматься своими делами, и уносилось куда то далеко… к нему.
Глупая улыбка и невидящий взгляд на моем лице. А мир вокруг кружился, кружился…
Через две недели, озверев окончательно и так и не дождавшись каких либо сподвижек собственного состояния, я пришла к выводу, что с этим надо что-то делать, На семейном собрании, состоящем из меня и Хиз, было принято решение о том, что инициативу надо брать в свои руки. От Джонатана не было ни слуху, ни духу, хотя из достоверных источников было известно, что он пребывает в студгородке. Те же достоверные источники, тот самый Хизов друг, по большому секрету, естессно, выдал мне телефон объекта моего воздыхания. Еще три дня прошло в трепетном гипнотизировании бумажки с заветными цифрами. На четвертый день я позвонила. И на пятый. А на шестой аж два раза. Особого энтузиазма в голосе Джонатана от моих звонков я не замечала, однако отчаиваться не спешила. Дав ему передохнуть с недельку, за время которой подушка едва не захлебнулась в моих слезах, я снова позвонила. Еще через три дня Джонатан вежливо попросил оставить его в покое.
Я оставила. Стоило сделать это раньше. Было тошно и горько. Я злилась, о дааа… я была в бешенстве! А потом сомнамбулой бродила по дому, роняла на пол тарелки и по ночам снова видела его. Впрочем, были и хорошие стороны, я перестала донимать Хиз и Ядвигу воплями о тяжести любовного бремени. Хиз тоже молчала, с утешениями не лезла и только опасливо косилась, да помогала убирать салат с пола. Это было так глупо – влюбиться. Словно свое собственное тело, разум, сердце, все это предает, отказываясь внимать гласу логики. Это выбивало почву из под ног, а идти вперед как то надо было.
Апатия порой приносит свои положительные плоды. Когда абсолютно все равно, чем заниматься, занимаешься делами. Несчастная любовь, учебники в запертой комнате и отсутствие веры… и вот он, список лучших студентов и радость в голосе Даламара на том конце трубки. Вопреки обыкновению его специфическая похвала «ну надо же!» не вызывает раздражения. Все равно…
А потом – чисто женская наивность. Надежда на то, что сменишь причвеску – и начнется новая жизнь. Никогда раньше не стриглась, с самого рождения, только ровняла кончики, позволяя волосам расти так, как им вздумается. А сейчас отрезала пряди с какой то яростной ожесточенностью.
А вскоре новая новость. Сияющая от счастья Хиз сообщила, что намерена бросить универ и уехать. Голубые глаза светятся, голос жизнерадостен и звонок, как та капель. Это было, словно удар под дых. Из легких резко выбило воздух, а в горле пересохло.
- Я никогда так не любила! Ты не представляешь, что это! – щебетала, не задумываясь о том, что говорит, Хиз. Я чуть улыбалась, пожимала плечами и кивала. Глазам было сухо до боли. – Все уже решено! Это такое счастье, Вен!
Это было, так глупо… я чувствовала себя виноватой оттого, что не могу порадоваться за нее. От того, что, улыбаясь ей, я была так тошнотворно неискренна. От того, что, провожая ее, мне хотелось ее убить.
Весна наступала медленно-медленно. Это была еще совсем зима, только воздух становился с каждым днем каким-то совершенно особенным. Вот-вот, казалось, прям на глазах начнут пробиваться из сугробов подснежники… как в той дурацкой сказке.
Мне была противна весна. Она казалось пустой и бессмысленной. И это солнце, и этот ветер.
Я не хотела видеть ее и, наивно, почти тайно надеясь на возрождение из белых пенных хлопьев и сапаха сандала, ненавидела ее. Глухо, затаенно, холодно и безнадежно, как та зима. Это не она была пуста и бессмысленна. Пустой и бессмысленной была я… и за это так дико ненавидела ее.
А кто-то пользовался весенними флюидами вовсю.
- Девушки, это просто, - доносился с кухни уверенный и невозмутимый, как айсберг, голос. – Не важно, чем ты занимаешься у нее на глазах. Можешь хоть ушами шевелить, и они сочтут это дико эротичным. Главное думать при этом… скажем о квантовой механике… они кучкуються возле таких размышлений, как воробьи у корки хлеба. Хотя, на мой взгляд, квантовая механика все-таки любопытнее.
Когда мы были вместе, Эйн молчал. Быть может был занят размышлениями о квантовой механике, кто знает. Но мне становилось спокойнее. И, пожалуй, самую малость, совсем-чуть-чуть, горько. Мы молча смотрели друг-другу в глаза, не улыбаясь, в одинаково медовые и покрытые льдом, словно зеркалное отражение. Я так же молча садилась на качель и он, ни о чем не спрашивая, толкал…
Весна наступала все стремительнее. Вот растаяли сосульки… сошел последний снег… пробилась робко отважная первая зелень. Теплое зимнее пальто сменил свитер и драные джинсы.
- Ты стала совсем похожа на… пацанку… - сказал мне Даламар в один из наших нечастых разговоров по видеоскайпу. Я только пожала плечами… что ж, похожа и похожа. Черт с ним. Черт со всеми вами. Мне уютно в моем старом свитере и драных джинсах. Мне уютно и так, Слышите?... Мне хорошо одной! Мне не нужен никто… и только ядом всплывает острая, ка нож, мысль «ой ли? Скорее нужна ли кому-нибудь ты?...»
Вскоре потеплело настолько, что Эйн рисковал выходить на улицу с голым торсом. Впрочем, его было кому греть. И грелка та была настолько пылка, что прохожие головы сворачивали, на них заглядываясь.
Душка и умница Джулиан, очевидно вооружившись и вдохновившись глубокими Эйновыми истиннами, как то про учебу вдруг подзабросил. По крайней мере телефон у нас теперь был регулярно занят и странное хихиканье из его комнаты доносилось куда чаще, чем занудное бурчание и хруст гранита науки.
Это было бы, пожалуй, даже забавно и любопытно, если бы Хиз… впрочем, мне не было до этого дела.
А вскоре Хиз прислала письмо. Наша маленькая детская глупость… когда нет сил, писать друг-другу письма.. длинные, витиеватые.
Мало радостного было в том письме. Покинули этот мир, оставив нас, тетя Айрис и дядя Диа, разминувшись в неполную неделю. Наверное здорово вот так… уйти за тем, кого любишь…. Навсегда… навсегда забыв про все, кроме него…
Дом достался в наследство Хиз. Там она и осталась, не пожелав жить в родительской квартире. В большом, пустом, почти мертвом доме. Одна. «Самое страшное, - писала она, - это сидеть во главе стола… и память возвращаеться к тебе призраками, смееться, шутит за этим столом, и ты видишь себя, там, совсем маленькую, смешную, с вплетенными бабушкой лентами в волосах…»
Иногда одиночестно гнятет настолько сильно, что рад любой зверушке, проходящей мимо твоего дома, будь она хоть четырежды блохаста. Она живая, теплая и настоящая… и, до тех пор, пока она не скроется пугливо, в ночных сумерках, ты не один…
Заходил, впрочем, навестить дочь дядя Брайан. Министр Образования нашей скромной Вероны, прекрасная леди Фрея, проводила воспитательный маневр, демонстрируя свое холодное неодобрение непутевой дочери. Хиз смеялась, пожимала плечами… но я знала, что ей куда больнее, чем думает тетя.
Я как то слышала, что они с Даламаром едва не поженились. Иногда, во времена приступов особенно острого цинизма, я жалею, что у них ничего не вышло. Думаю из них вышла бы хорошая пара. А я сбежала бы из дома еще в свои невинные 13.
Однако одиночество ее вскоре было скрашено. Как и было обещано, Хиз воссоединилась со своей любовью. Любовь, доделав какие то свои имущественные дела, таки переехала к моей незабвенной кузине и та, кажется, наконец была абсолютно счастлива. Я усмехнулась, глядя на вложенные фотки. Очаровательная голубоглазая блондинка… изящная фигурка, миловидное личико и едва видная морщинка между бровей. Сохранят тебя Боги, Хиз…
