Будильник взорвался какой-то нью-трэш-пост-панк-готик-роковой мелодией. Ричард пронзительно завыл, удивительно попадая в тональность.
Гретель подскочила на кровати, смахнула с тумбочки будильник, вчерашние расчеты и настой зачернявки.
- Ну ведьму за метлу!
Стакан не разбился, Гензель всю посуду в доме заговорил еще два столетия назад, когда Гретель послала мышек-полевок пыль стирать с каких-то очень дорогих подсвечников. Мышки-полевки они трудолюбивые, но для такого дела не годятся абсолютно. Им бы что попроще - полы воском натереть, или там конские волосы в пучки связать. Ну вот одна из мышек и объяснила Гретель эту истину, когда, прямо как в мирской сказке, неудачно хвостиком махнула.
Подсвечник Гензель потом восстановил, конечно, для братца такое колдовство было - только бровью повести, но посуду зачаровал потом всю. От сестры и от подчиненных ей зверюшек.
Так что стакан только гулко ударился об пол и покатился в сторону, щедро проливая густо-розовый настой на графики, которые Гретель вчера до третьей Луны чертила.
Зачернявки было не жалко - вон висит, сушится по всем углам, они летом хорошо запаслись, срывай, выгоняй оттуда муравьев летучих, да заваривай. Работу было жаль - испытания, или как мирские это теперь зовут, сессия, начинались уже через месяц, а Гретель только-только приступила к заданиям. Вот, с графиков Новосолнца начала, с самого сложного, почти всю работу сделала. А зачернявка - настой колдовской, мирское пятно от сока или йогурта она бы в два счета свела, мирская вода не впитывается почти, так, поверху цепляется, за атомы. А колдовские жидкости - они в саму суть предмета проникают, их изменять надо, чтобы очистить.
Гретель все равно попробовала, терять было уже нечего. Крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, в ее руке была чистая страница. Из детской раскраски. Мужик с бородой и девушка рядом, в кокошнике и с косой, в шубах оба, у мужика мешок... По квартирам видно промышляют, как это называется... рэкетиры. Ничего себе сюжетики для раскрашивания у детей, сразу видно, Беспокойный Век на дворе.
Какие рэкетиры, это же персонажи праздничные, вдруг вспомнила Гретель. Из тех, кто родственники всем и сразу никому, вроде как у них Мать Чудесница. И никому она не мать, и детей ее никто не видел, но зовут все ее - матерью, с уважением. И с любовью, наверное.
Она скомкала листы - и этот, изменившийся, и остальные, испорченные настойкой, но выбросить их не успела - дверь распахнулась и на пороге появился сам старший брат, уже одетый, с вплетенной в волосы омелой. Омелу он рановато вплел, последний день Цикла только начался...
Вообще у них все не так, как у мирских. И время другое, и календарь. И если ты скажешь кому-то из своих, мол "через пятнадцать минут буду", тебя точно не поймут. Вот "через три шага" другое дело. Ведьмы в шагах время измеряют, не расстояние. Мирские тоже, вроде бы, говорят, что время идет, но не чувствуют этого совсем, вот и тратят его на что попало...
Понятия "год" и тем более "новый год" тоже не существует. Чтобы систему времени понять, нужно в ведьмаческом мире прожить... ну, восемь Новосолнц хотя бы. И тогда еще не все понятно будет.
Но мирских на Земле намного больше, поэтому и ввели когда-то Старейшины понятие Циклов - чтобы хоть как-то упорядочить эти всплески энергии на всей планете. У мирских же это праздником считается, они шумят, радуются, цветы огненные расцветают на небе... страшное время.
Для ведьм конец Цикла совсем не праздник. Скорее, занудная обязанность. Встать с утра пораньше, омелу в волосы вплести, чтобы мирские мысли не заразили. Раньше это еще не обязательно было, а уж в Беспокойный век... Век-то Беспокойным называется, да недаром, но в конце декабря в воздухе так и плывет отвратительный запах всепрощения, примирения, любви и заботы. Словно с цепи эти мирские срываются - весь год задушить друг друга мечтают, а в конце Цикла на улицу сунуться нельзя, то мандаринов мешок подарят, то разлапистую хвойную ветку, то просто счастливого праздника пожелают. А для ведьм хуже нет, чем добрые помыслы, от них ведьмаческая сила улетучивается.
А самое страшное, что они заразны хуже, чем какая-нибудь инфекция. И если не вплетет ведьма омелу в волосы, а на нее это новогоднее изобилие всенароной любви посыпется, она и сама не заметит, как ведьмой быть перестанет. Начнет откликаться, благодарить, снежки детям зачаровывать, чтоб летели, куда надо и больно не били, а сила колдовская ее и покинет.
Омела защищает от этого, она - как щит от чужих мыслей. А когда на улицу с колокольчиком идешь, мирской пепел добывать, чужие мысли совсем ни к чему...
- Проснулась? - Гензель смотрел, кажется, с усмешкой.
Гретель прикрыла листами грудь, которая собиралась вот-вот выпасть из ворота пижамы - мирская пижамка была, кружевная, не пижамка даже, а название одно.
- Выметайся.
Гензель положил на тумбочку пучок омелы. Надо же, позаботился братец, знает, как Гретель не любит в погреб спускаться.
- Я уже растопил печку, через семь шагов нам нужен пепел.
- Будет,- прошипела Гретель сквозь зубы, пытаясь одновременно пристроить ненужные листы, вплести в запутанные волосы омелу и вспомнить, куда она дела юбку. Брату повезло, он на солнышке родился, вот и вскакивает ни свет ни заря, бодрый и прекрасный. А Гретель лунное дитя, ей и к пятому Солнцу проснуться трудно, вот и ставит она рядом с тумбочкой бодрящую зачернявку... Которая потом заливает ее работы, ну вот как так?
Огонь в печке действительно уже пытал - Гензель постарался. Обычный, оранжевый. Ничего, перед самим действом они черемши добросят, заклинание прочтут - будет огонь лиловым, загорится мирской, как сухой хворост.
Дело ведьмаческое оно такое, жертв требует. Особенно в конце Цикла, когда мирской календарь обновляется. Жертвоприношением это называть нельзя, нет у ведьм богов. Лучше обрядом. Ритуалом.
- Я говорил с охранником, - Гензель снова засуетился вокруг огня, что-то нашептывал ему, как ребенку больному, ласково и осторожно, - Никто не приехал, только на тридцатой линии пара коттеджей сейчас заняты... Он меня спрашивает, мол, что в город-то не перебрались на новый год, совсем зачахнете здесь. Я соврал, что наша мать второй раз замуж за алкоголика вышла, у них там семейный скандал, имей в виду.
- Поверил?
- Конечно, ты же знаешь этих мирских, - Гензель переломил хворост о колено, - У них на каждом шагу алкоголики и скандалы. На тридцатую линию не суйся, там новые русские, они уверены, что вообще одни в поселке, ну их... лучше сразу к остановке иди, где рейсовые автобусы.
- Без тебя знаю, - Гретель открыла шкатулку и достала хрустальный колокольчик. Качнула его - звон поплыл по комнате, рассыпался, словно отражаясь от стен. Хороший звон, добрый, как детский смех.
- Омелу вплела?
Гретель демонстративно отвела в сторону прядь волос.
- Я жду здесь, - в синих глазах Гензеля отражался огонь.
Нет, Буратинский определенно любил своего отца. Карл Фридрихович был талантливым музыкантом, пусть и немного сошедшим с ума на старости лет. Но Буратинский был уверен, что он сам сойдет с ума гораздо раньше, к тридцати - с таким-то темпом жизни, и с работой этой адской, да и с другом...
Из-за друга он сейчас, тридцать первого декабря, и трясся в автобусе, чтобы успеть отпраздновать Новый Год с отцом. Последние три дня Пьер пил, размазывал по и так бледному лицу белый театральный грим и жаловался, жаловался, жаловался. Его, как всегда, любила не та девушка. Точнее, не любила та самая, единственная. Пьер снова и снова закатывал глаза, вздыхал, криво и невпопад цитировал Блока, демонстрировал всем две царапины на ноге - пудель той девушки вступился за честь хозяйки... Только Буратинский мог вынести подобное представление на третий день, поэтому на него Пьера и свалили, мол, сиди с ним, лучший друг, пей, смотри, чтобы наш главный Ледяной Король не нажрался совсем уж в никуда перед спектаклем.
И Буратинский, который сознательно отказался в этом году от всех новогодних халтур - к папе хотел приехать, ага, - сидел в гримерке Пьера, разливал по стаканам алкоголь и думал, что приятелю его не Ледяного Короля надо играть, а Вертинского. В его худшие кокаинистые годы.
Он просто искренне надеялся, что после очередной рюмки Пьер решит, что бабы - дуры и страдать по ним не надо. Только тридцать первого декабря он понял, что этого не произойдет, молча собрался и уехал. Трясся теперь в пустом автобусе, уже не пьяный, но еще и не совсем трезвый, смотрел, как город за окном постепенно сходит на нет.
Пьер, наверное, пьет сейчас не только за не любящих, но любимых женщин, но еще и за друзей-предателей.
Автобус замедлил ход на очередной остановке. Пустой.
Странно, автобус никто не ждет, он сам выходить тоже не собирается...
Водитель выглянул в салон. На его шее блестела причудливо накрученная мишура.
- Прости, брат, - сказал он, - Форс-мажор, морозы эти чертовы... Сейчас поедем, мне надо только посмотреть, может, прогуляешься пока?
Где-то за редким лесом редко светились окна.
- Никого здесь нет,- сказал водитель. - Все по домам сидят, селедку майонезом заливают, одни мы с тобой как... как нежить.
Буратинский усмехнулся, с удовольствием погружая ботинки в хрусткий белый снег. Отошел от автобуса, спугнул какую-то небольшую птицу, забираясь в кусты, подальше от дороги.
Снег был белым, блестящим и рассыпался под ногами с почти хрустальным звоном.
Когда Буратинский остановился, звон продолжился. Словно кто-то рассыпал по стеклянной поверхности стеклянные же шарики из каких-то детских воспоминаний. Шарики сыпались и катились, сталкивались, разбегались и звенели, звенели, звенели. Несмотря на мороз, стало вдруг очень тепло, словно он только что выпил стакан водки. Прислушавшись к себе, Буратинский с удивлением понял, что эта теплота - это радость. Простая радость и детская вера в новогодние чудеса.
Буратинский шагнул на этот звон, не разбирая дороги.
Мирской появился неожиданно, словно из второго слоя пространства. Гретель на мгновение даже задумалась, может, это не мирской, а незнакомый ведьмак? Услышал звон зачарованного колокольчика, решил познакомиться и нырнул во второй слой.
Глупости, запах-то мирской сразу слышен, сквозь снег пробивает. Мирские любят себя этанолом травить, даже от их детей новорожденных спиртом пахнет. И органикой. Этот кисловатый запах вообще ни с чем не спутаешь, это еще со Средневековья мирского осталось, когда жизненно необходимо было разделять своих и чужих.
Если бы было возможно пропустить этого мирского, Гретель бы пропустила. С женщинами работать легче, у них волосы длинные, недаром испокон веков в жертву приносили именно их... Пьяный - тоже плохо, сознание туманное, недостаточно осторожности и страха, дурацкий коктейль из смеси веселья и этой доброты ко всем, от которой ее защищает омела в волосах.
Но правила цикличного ритуала строги - первый мирской, которого привлечет звон колокольчика, станет Пеплом.
Тем более, этого звон не просто привлек, а как-то... заворожил что ли. Вон, идет, не разбирая дороги, поскальзывается на льду, и улыбка какая-то дурацкая, во все лицо, мирские так давно не улыбаются, они только губы растягивают, как положено. Какой же, пользуясь современным словом, шандец творится в жизни у этого мирского, раз его от обычного хрустального звона, сдобренного всего парой заклинаний, так развезло...
Ведьминский хрусталь - это же радость в чистом виде, не подпорченная ничем. И если у мирского этой радости в жизни и так хватает, то он приближается на звон либо очень неохотно, либо не приближается вообще. Если предложить сытому конфету, он возьмет, потому что вкусная, вежливо поблагодарит и аккуратно развернет. А голодный схватит, в рот чуть ли не с бумажкой запихнет и может вообще забыть "спасибо" сказать, хотя этому мирских учат чуть ли не раньше, чем на горшок ходить...
Этот проваливается по колено в сугробы и, кажется, не замечает этого, выкарабкивается и идет снова. Он - точно голодный, из почти отчаявшихся.
Гретель зазвонила в колокол сильнее. Мороз жёг руки, а перчатки надеть нельзя, у ведьм вся магия на кончиках пальцев... Давай, подходи сюда, голодный, несчастный, пьяный, замерзший, наверное. Я тебя согрею, для этого надо-то всего ничего, только дотронуться до тебя по-особому. Я тебя заворожу, я дам тебе колокольчик - звони в него сам, питайся радостью, я же вижу, тебе надо. Только пойдем со мной, в пряничный домик на краю пустого поселка, там тепло, там топится печка, там мой брат, он нальет тебе вина, и ты никогда не узнаешь, что он добавил в этот ваш горький мирской напиток нашего горького зелья. Ты станешь пеплом, но в этот момент будешь самым счастливым, гораздо более счастливым, чем был всю свою мирскую жизнь.
Гретель спохватилась, поправила омелу в волосах. Хорошо, что брат запретил ей делать короткую стрижку, модную сейчас у мирских девушек, и так вон почти выпала, полезла в голову какая-то ерунда.
А мирской уже стоял напротив нее. И она привычно, как полагалось, растянула губы в улыбке и взяла его за руку.
Гензель волновался. То и дело выходил к калитке, не одевшись. Холод ему, конечно, не страшен, он зачернявки напился, она кровь согревает хорошо, но Гензель всегда настаивал на соблюдении всех мирских правил. Сейчас, значит, беспокоится. Боится, что непутевая сестрица не приведет мирского, и цикл не будет завершен.
Улыбки у них с братом почти одинаковые, искуственные донельзя. Ведьмы не улыбаются обычно, им мимика вообще не нужна, все гримасы выглядят калькой с мирских лиц. У Гретель получается чуточку лучше, она сериалы смотрит, там только как брови не взлетают... А Гензель считает, что все это мирская чепуха, вот и кривит губы, как в приступе печеночной колики:
- С наступающим, - шпарит он заученный текст. - Заблудились в такой мороз, да? Давайте, заходите скорее, согреетесь, по рюмочке выпьем...
Текст простой и абсолютно безопасный, мирской верит в него и уже что-то бормочет о сломавшемся автобусе. А Гензель увлекает его в дом и одобрительно кивает сестре.
Огонь трещал мирно, пожирал новые ветки хвороста. Мирской сидел за столом и что-то рассказывал о театре, старом отце и лучшем друге.
Гензель кивал головой и растирал в порошок листья мяты. Как в мирских новогодний фильмах - загородный дом, огонь, неторопливая беседа, сестрица крутится по хозяйству....
Гретель фыркнула. Ничего себе "по хозяйству" - надо подготовить емкость для пепла... то есть, для человека этого, за столом. Причем отмыть ее надо вручную, да с хорошими мыслями, побрал бы кто-нибудь эти правила. Она энергичнее завертелась вокруг большого керамического горшка, вслушиваясь в говор мирского.
- ... мой отец играет на арфе. Странная профессия, да, но актер в детстком театре, наверное, еще более странная, так что это семейное. Странная на самом деле картина получается: на сцене твердишь детям о том, что дескать, добро побеждает зло, друзья всегда помогут и все такое, а потом, за сценой, пьешь водку с главным злодеем и жалуешься на маленькую зарплату. Волшебная сила искусства...
А он ведь очень грустный, вдруг поняла Гретель. И внешность его, действительно кукольная, с этим нелепым носом, только подчеркивает какую-то почти неземную скорбь. Парень-то хороший наверняка, в театре играет, видно, что ему это нравится - разумное, доброе, вечное толкать, что он действительно в это верит, хотя мир постоянно подтверждает обратное, он все равно верит, поэтому ему всегда достаются роли безбашенных чудаков, каким он и является...
Она поднялась. Прошла в коридор - когда-то такие коридоры в избах мирские называли "сени", но они не в избе же живут, а в обыкновенном деревянном коттедже типичной планировки, так что коридор. Открыла дверь, вдохнула морозный воздух. Развела руками снег, расчищая тропинку до калитки и дальше. Прямо до оживленной трассы, где в новогоднюю ночь кто-нибудь обязательно подреберет попутчика.
Надо только вернуться в комнату и как-то отвлечь Гензеля, а потом вывести этого мирского из дома, сказать, чтобы бежал во весь опор и никогда больше не слушал колокольчики.
Гретель повернулась и чуть не вскрикнула. За ее спиной стоял старший брат.
- Повернись, - сказал он, помахивая веткой омелы, которая выпала из ее волос.
Она послушно повернулась, позволяя брату заплести крепкую и надежную косу. Волосы неприятно стянулись на затылке, голова болела. Гензель взмахнул рккой, сугробы снова стали непроходимыми.
- Пойдем, - сказал он, - Пора.
Он не кричал. Только сказал пьяно и недоуменно: "что же вы это делаете-то, а?" Наверное, правда не понял.
Они молчали, смотрели на огонь.
- Хороший пепел получится, - сказал Гензель.
Гретель кивнула головой, растерянно теребя веточку омелы в волосах.