[Лалэль]

Новый отчет - и мы на шаг ближе к выходу из архива. Это очень хорошо даже в отсутствие комментариев.

Отчет пятнадцатый

Недели 27-28

Наблюдатель за насекомыми

Доченька!

Надеюсь, я не слишком шокировал тебя, сообщив о том, что три сестры – моя мама и две тёти – встречались с одним и тем же мужчиной; более того, они все завели от него детей. Жизнь – крайне запутанная материя, и в ней случаются и не такие ситуации; ты сама поймёшь это, когда станешь постарше. Со своей стороны, я постараюсь воздержаться и не написать ни одного слова в осуждение бедняжек – я в своей жизни нагрешил не меньше, о чём тоже расскажу тебе в своё время.

Я не осуждал женщин (в конце концов, две из них явно были обмануты, а третья могла не понимать, что делает). Я и сейчас их не виню и прошу тебя о том же. Но мужчину я не мог простить тогда и не могу простить сейчас, даже зная, что сам такой же грешник. Когда он входил в наш дом – открыто, не смущаясь, – и пытался ласкать своих дочерей, как будто имел на это право, как будто был им настоящим отцом (а все вокруг делали вид, что так и должно быть), у меня начиналась истерика. Я кричал, грубил и пытался на него напасть – а все вокруг и он сам как будто этого не замечали.

Мама... Я пытался её понять и поддержать, но честное слово, сделать это было сложно. Она не остановилась на том, что родила от этого мужчины двух девочек, Айрин и Луизу. Она забеременела от него ещё раз и снова понесла двойню. Я понимал, что мама уже немолода, что эта беременность, скорее всего, станет последней, что малыши станут лучиком света, согревающим её в старости. Я видел, как она похорошела. Но как я ни пытался, мне очень тяжело было относиться к этому спокойно.

Можно сказать, для Анхедов настала чёрная полоса. После ряда смертей многочисленных детей тёти Ландау (к этим постоянным потерям, как это ни страшно звучит, понемногу привыкли все, и что ужасней всего, привыкла она сама) произошло несчастье с первенцами тёти Джил, Сизаром и Силией. Оба ушли из жизни в результате несчастного случая: Силия погибла, убитая упавшим с неба космическим телом, а Сизару сломала шею откидная кровать. Тётя Джил, в отличие от сестры, отреагировала на потерю очень тяжело: впоследствии она рассказала мне в доверительном разговоре, что сочла это наказанием за то, что продолжала встречаться с мужчиной, которого моя наивная мама считала своим вторым мужем. Но разорвать эту связь она по каким-то причинам не могла, хотя и мучилась от этого.
Да, дочка, даже женщина-супергерой не может стать героиней, когда речь идёт о её личной жизни.

В то же время случилось ещё кое-что... Доченька, ты слышала поговорку «Где радость, там и горе», или наоборот? Словом, тётя Ландау заработала отличную премию, победив в честной борьбе

конкурента за звание лучшего повара города, а тёте Джил прибавили жалованье

. Чтобы отпраздновать радостные события и хоть немного отвлечься от мучительных переживаний, тётя Джил решила приготовить праздничный ужин, не допуская к плите Ландау, хоть та и предлагала сделать всё сама.

Если бы она согласилась! Если бы тётя была попрозорливее и могла предвидеть последствия своих поступков, она даже не стала бы включать плиту!

Тётя Джил довольно плохо готовила и совершенно не умела обращаться с плитой. А Саффире, мою любимую малышку Саффире, жизнелюбивую и любопытную, конечно, невозможно было выгнать из кухни – там ведь было так интересно!

Я знаю, что у тёти не было злого умысла, ведь она тоже любила малютку. Знаю, что она многократно раскаялась в своём поступке и страдала так, как редко кто в жизни страдает, перенеся многочисленные испытания, посланные ей жизнью. Но всё равно моё сердце наполняется гневом, когда я думаю об этом.

Тётя вышла на минутку, оставив кастрюлю с чили на плите и поручив неразумному ребёнку следить, чтобы не подгорело. В кухне не было пожарной сигнализации, газовая колонка была не совсем исправна, ветхая деревянная дверь была в двадцати сантиметрах от плиты. Чили начало подгорать, Саффире попыталась подкрутить вентиль – и вспыхнула, а вместе с ней и кастрюля, и дверь... Когда прибежали на помощь, дверь уже ярко горела, и потушить её никак не удавалось, а пролезть через единственное окошечко в кухне не смог бы и суслик.

Малютка Саффире сгорела заживо. Мне даже сейчас кажется, что я слышу её жуткие крики. Это было бесчеловечно и несправедливо – заставить её так мучиться.

Мне и так было нелегко в семье, а после этого происшествия я просто отшатнулся ото всех. Я мысленно обвинял тётю Джил в смерти ребёнка и в том, что она со своим мерзавцем наставляет рога маме. Я обвинял тётю Ландау в том, что она как будто и не заметила потери ребёнка, привычно поплакав и положив ей на свежую могилку мягкую игрушку. Я сердился на маму, во время моего личного траура родившую мне очередных братика и сестричку, которые должны были расти как все дети в нашем доме – без постоянного присмотра и заботы, словно трава на крыше. Я с чувством лёгкой тошноты глядел на резвящуюся детвору: брата, сестёр, кузенов, не понимающих, что они в любой момент могут расстаться с жизнью, которая казалась им таким безусловным, неотъемлемым благом. Мне ни с кем из них не хотелось сближаться.

Именно тогда я нашёл своё призвание – им стала энтомология. На работе, где до этого я выполнял свою работу добросовестно, но не усердствовал, меня стало невозможно отогнать от микроскопа. Я засиживался в лаборатории до глубокой ночи, разглядывая под увеличением и с подсветкой морских и сухопутных насекомых, препарированных и живых.

Я пристал к начальнику и выпросил у него все, какие у него были, книги по энтомологии и несколько рамок для хранения коллекции насекомых. Свободное время я проводил вдалеке от дома, охотясь за какой-нибудь редкой бабочкой или жуком. Я ловил их, сушил, прикалывал булавками, помещал в коллекцию и думал: «Вот ты был жив, а теперь – нет. Пока ты летал, тебя можно было поймать и приколоть, а сейчас, даже если тебя стряхнуть с листа, не полетишь». Честно признаюсь, дочка, я думал так каждый раз, и дикая злобная радость охватывала меня.

Со всеми так будет, иногда думал я. За мной тоже кто-то охотится с сачком.

Несколько раз меня кусали пчёлы, но я только радовался: их укусы заставляли меня чувствовать, что я жив.

Впрочем, дочка, я не был жестоким, не отрывал жукам лапки, а бабочкам – крылья, и другим не прощал такие жестокие забавы

. Я ощущал себя наблюдателем, исследователем, бесстрастно фиксирующим переход живого и прекрасного в неживое. Мучения насекомых не доставляли мне радости, я стремился свести их к минимуму. Много чего я натворил, дочка, но садистом не был никогда.

Что бы я ни делал и где бы ни находился, я наполнял коллекцию. Если какой-то экземпляр ускользал от меня, я страшно огорчался

. Хорошее слово – экземпляр! Сразу позволяет думать о том, что речь идёт не о живом существе, а о предмете.

Мой энтомологический психоз длился недолго: вскоре мне пришлось переключиться на решение домашних проблем, и на хобби просто не оставалось времени. С мамой было нехорошо. С ней стало нехорошо сразу после того, как мы тихо отпраздновали юбилей – едва ли не сразу после того, как она задула свечи на праздничном торте.

Сначала мама глубоко задумалась, «ушла в себя», и никакими силами невозможно было её растормошить. Мы с опозданием заметили признаки глубокой, затяжной депрессии, из которой вытащить человека едва ли не сложнее, чем из болота. Затем прибавились тревожные физические симптомы. Мама быстро сдала, чуть не в считанные дни превратилась в старуху. Она перестала следить за собой, неряшливо одевалась, а самое ужасное – перестала скрывать прозрачную, как бы отсутствующую голову.

Доченька, я отметил, что это было самое страшное не потому, что это выглядело отвратительно с точки зрения эстетики – я любил свою маму и готов был видеть её любой, даже в самом отталкивающем виде. Это было страшно потому, что я увидел в этом верный признак: маме всё равно, она отказывается бороться.

Возможно, горечь копилась в ней уже давно, а сейчас, когда уже нечего было ждать от жизни и нечего терять, кроме страданий, наполнила её до краёв и вылилась в молчаливый протест против жизни. Даже тот факт, что у неё были маленькие дети, не мог заставить её вновь полюбить жизнь.

Теперь мама проводила дни в неподвижности: молча сидела на одном и том же месте – на скамейке у входной двери – всегда в одной и той же позе, положив руки на колени, как манекен. Если её заставляли поесть, или принять душ, или лечь спать, она подчинялась, но затем снова возвращалась на своё место, не обращая внимания на то, что творится вокруг неё. Брань и крики тёти Ландау, не понимавшей, что происходит, и грубившей ей, мои испуганные просьбы, гуление моего младшего брата Дорофея, который, как и я, любил маму безусловно, в любом виде, и не мог понять, почему его больше не берут на руки – ничто не могло заставить её пошевелиться или сказать что-нибудь.

Тётя Джил была погружена в свои духовные терзания, тётя Ландау думала только о том, как бы нас всех накормить и выпроводить гулять, чтобы не мешали встречаться с кавалером. Вытаскивать маму из депрессивного состояния и заботиться о малышне пришлось мне. Отложив свои переживания вглубь души, словно бы спрятав их в ящик комода, я занялся тем, что было необходимо делать. С детьми было проще, мне не впервой было их выхаживать, но как помочь маме, я придумал не сразу.

Спросив совета у коллег, которые хорошо знали маму, я решил, что лучшим средством будет приставить к маме какое-нибудь животное, которое будет рядом с ней круглосуточно. Она очень любила дельфинов, но не мог же я притащить в дом дельфина!

Я подружился со многими бродячими собаками в округе, но мама плохо на них реагировала:собачий лай заставлял её судорожно сжимать руки на коленях.

Тогда я притащил ей кота, которого случайно поймал по дороге из школы. Детвора потребовала, чтобы я назвал его Пупсик, и пришлось оставить это дурацкое имя. Впрочем, коту оно очень шло. Чёрно-белый красавец, не по-уличному вальяжный и манерный, по-уличному пронырливый и хитрый, спокойный (когда дело не касалось еды) – кот и был настоящим пупсиком.

Сперва я не планировал подпускать его к больной и назначил хвостатого на должность крысолова

при кухне (крысы в тот год нас просто атаковали), но затем он начал ходить кругами вокруг мамы, запрыгивать ей на колени – и я своим приказом повысил хвостатого, назначив его маминым терапевтом

. Наблюдения показали, что кот отлично справляется со своей задачей. Он проявил халатность лишь однажды, пригласив своих уличных друзей-котов поиграть в игру «кто быстрее поймает живого скунса»

. Когда я прибежал на кухню, самый мордастый кот истошно орал, явно обрызганный струёй, стояла невыносимая вонь, а по полу растекалась лужа молока из разбитой чашки, оставленной по недосмотру на столе. Я выгнал всех гостей, а на кота наложил штраф: деньги, отложенные на его питание, пошли на отмывание кухни и покупку новой чашки, так что недели две он питался очень скромно, что ему очень не нравилось. Надеюсь, милая, мне удалось тебя немного повеселить этой кошачьей историей.

Впрочем, это был единственный случай. Кот был паинькой, мама к нему привыкла, не хотела отпускать от себя и даже стала понемногу вставать и ходить по дому, правда, требовала, чтобы кот всегда шел рядом с ней. Мне ничего не оставалось делать, кроме как обучить его команде «рядом» и назначить его на должность поводыря

.

Кототерапия помогала, мама понемногу оживала и даже начала проявлять внимание к детям, например, нежно утешать их после того, как они становились свидетелями ссоры между ней и тётей Ландау.

Впрочем, это произошло довольно поздно, когда они уже заканчивали начальную школу. До этих пор я возился с детьми, заменяя им, как умел, и отца, и мать. Против своей воли я начал привязываться к ним, хоть и обещал себе этого не делать. Особенно мне понравился Дорофей, живой, неунывающий мальчишка. Честно признаюсь: хоть это и неправильно, я выделял его, потому что с ним у нас было больше общих интересов, чем с девочками.

Я, насколько мог, научил его всему, что знал сам, и Дорофей быстро стал самостоятельным и даже начал опекать сестёр. Он был очень музыкален и всегда стремился научиться играть на музыкальном инструменте, хотя первые его робкие попытки кончились конфузом

. Мне понравилось, что парень легко воспринял свою неудачу и не сдался. Я подговорил парней из школьного ансамбля, где я играл, взять его играть с нами. Сначала они не хотели возиться с малявкой, потом согласились на том условии, что я всегда буду находиться рядом, «чтобы подтягивать ему штаны и подавать соску». Однако парень быстро освоился, и ребята довольно быстро приняли Дорофея в команду на равных правах. Вскоре мы уже подменяли друг друга на выступлениях.

Был, правда, один случай, когда мы немного поссорились, как раз из-за музыки. У нас сложилась своего рода традиция заканчивать ежегодный концерт тяжелой хэви-металл композицией. В первый год в составе группы играл я и сыграл как полагается, несмотря на то, что в зале присутствовали родители учеников и им это не понравилось

. На следующий же год меня подменял Дорофей, и он решил не рисковать, а сыграть так, чтобы понравилось всем – и достиг успеха

. Я рассвирепел и полдня гонял брата по дому, крича, что он испортил всё и нарушил мои принципы. Тогда мне казалось, что это серьёзный проступок с его стороны, чуть ли не предательство, а сейчас я только посмеиваюсь над тем, какие мы были глупые. Всё меняется со временем, доченька.

Когда я думаю про Доротею, сестру-близнеца Дорофея, понимаю, что у меня не осталось никаких воспоминаний о том, какой она была девочкой. В отличие от брата, она была очень тихой, скрытной, казалось, пряталась в его тени. Впрочем, у меня не было времени заниматься педагогическими наблюдениями, поэтому, должно быть, я нечасто обращал на неё внимание: здорова-сыта-одета-уроки выучены, и ладно. Она, по-моему, не натворила в детстве ничего такого, чтобы обратить на себя внимание в нашем бедламе.

Зато старшие девочки, Айрин и Луиза, удивили меня ещё в раннем возрасте. Айрин с рождения была слепа, с прозрачными глазами, но парадоксальным образом была влюблена в черчение и рисование. Она постоянно носилась с листами бумаги, что-то чертила, рисовала, подклеивала, собирала коллажи и так далее. Бумага и карандаш были её первыми и постоянными игрушками, не припомню, чтобы она возилась с чем-то другим, разве что совсем малюткой играла с мягкой игрушкой. Она обожала всё, что касалось канцелярии, могла на ощупь определить сорт бумаги, её плотность и текстуру, твёрдость или мягкость карандаша, качество клейкой ленты. С лентой и клеем, кстати, обходилась так же виртуозно

.

Уже в начальной школе она призналась мне, что собирается стать художником или архитектором. Я пытался склонить её к первому варианту, объясняя, что если она нарисует плохую картину, все переживут, а подготовленный вслепую макет дома может стать причиной того, что дом рухнет и пострадают жильцы. Айрин задумалась и сказала, что будет тренироваться. Мне показалось, что всё это детские глупости, но вскоре я заметил, что она не столько чертит, сколько щупает бумагу. Из любопытства я начал наблюдать за её упражнениями и был поражён. Она проводила линию, кривую, чертила окружность или четырёхугольник, тщательно ощупывала их – и тут же, рядом, старалась начертить такую же, ориентируясь на тактильные ощущения. И у неё получалось! Не сразу, не идеально, но постепенно она научилась проводить практически идентичные линии.

Карандаш царапает бумагу, оставляя на ней микроскопическую бороздку – внутри впадина, по краям - выпуклость. Остатки графита сопровождают этот процесс, они летят во все стороны, как комья земли из-под сохи, прокладывающей борозду. Эта особенность процесса черчения стала для слепой девочки единственной возможностью «видеть» линию.

Тётя Ландау, не полагаясь на зрение, развивала обоняние и слух, из-за чего и стала великим кулинаром. А Айрин смогла развить тактильные ощущения и мышечную память до такого совершенства, что чувствовала малейшую шероховатость бумаги и могла повторить движение, совершенное некоторое время назад. Впрочем, во всем есть свои минусы: для того, чтобы не лишиться своего дара, ей приходилось как можно чаще держать руки в карманах, чтобы не прикасаться ко всему подряд.

В старших классах она уже изумляла нас всех, рисуя абсолютно идентичные круги, квадраты, треугольники. Мы просили её рисовать наши портреты, но она ощупывала наши лица и отказывалась: это была слишком грубая работа для её пальцев, привыкших чувствовать малейшую соринку.

К концу обучения в школе она отказалась от книг, набранных шрифтом Брайля, и читала обычные книги. По её словам, единственное, что ей мешало – артефакты вроде прилипших к странице кусочков бумаги, ниточек и всего такого. Буквы она якобы чувствовала руками и понимала смысл прочитанного. Не знаю, правда ли это, но, судя по всему, у неё действительно получалось. Ах, дочка, как бы я хотел, чтобы ты стала такой же целеустремленной!

Ещё меня поражала её идеальная грамотность, за которую её даже награждали

в младших классах. Как ей удалось изучить орфографию – ума не приложу.

Луиза также поразила меня, притом, что переплюнуть Айрин было очень сложно. Она интересовалась всем и знала всё. Бывают дети, которые заучивают, чтобы получить хорошую отметку, послушные, исполнительные, но не блещущие умом. Луизе знания давались легко, но она постоянно хотела узнать что-то ещё. С первого класса она организовывала какие-то научные эксперименты

, выступала на различных конференциях, сперва детских, несерьёзных, потом – всё серьёзней и серьёзней. По-моему, только я в доме заметил, что мы воспитываем вундеркинда. Думаю, что Луизе достался, хотя бы частично, интеллект нашего дедушки, самого умного человека в городе.

Сначала мне казалось, что Луиза поддержит семейную традицию и обратится в науку. Однако уже в третьем классе она своим поведением ясно дала понять, что у неё другие цели, более широкие. Она хотела всего и сразу. Луиза любила производить впечатление, ей нравилось внимание, она стремилась к одобрению и поощрению, при этом любила людей и любила деньги

, была альтруистична и эгоистична одновременно. В детстве она сказала мне очень серьёзно, что хочет, чтобы всем вокруг было хорошо, потому что ей от этого станет хорошо. Луиза интересовалась столькими вещами и столько всего хотела попробовать, что казалось, одному человеку не под силу такое. Конечно, с таким складом личности она не могла бы стать учёным, просто не смогла бы сосредоточиться на изучении чего-то одного.

Айрин поставила себе одну цель и шла к её осуществлению, невзирая на преграды. У Дорофея и Доротеи не было определённых целей. Луиза же разрывалась между множеством целей, стремясь достигнуть их всех.

Мне кажется, дочка, что из всех моих братьев и сестёр Луиза больше всего была похожа на меня в духовном плане. Мне тоже свойственна жадность к жизни и желание всё узнать и всё изучить, желание сделать всех счастливыми за свой счёт и сделать себя счастливым за счёт других.

По-моему, про детей я рассказал тебе всё, что мог. Расскажу немного про взрослых и про себя. Мама понемногу приходила в себя, у тёти Ландау ничего нового не происходило, кроме появления новых детей. Терзания тёти Джил привели к тому, что она решила написать книгу

, чтобы выплеснуть свою горечь. Книга, разумеется, была посвящена погибшим сыну и дочери, а также малышке Саффире. Потом, когда у нас состоялся тот откровенный разговор, тётя призналась, что три призрака кружились вокруг неё всё время, пока она писала роман, хотя речь в книге шла совсем не о них

На заднем плане, кстати, призрак Силии. Действительно кружили призраки, не фигурально выражаясь.

. Горькая, едкая и злая проза тёти Джил понравилась читателю; книга хорошо раскупалась

. Свой гонорар тётя решила отдать мне, но понимая, что я не возьму этих денег ни для брата и сестёр, ни тем более для себя, она поступила хитро. Тётя вдруг увлеклась, как и я, энтомологией, и постоянно заказывала – через меня или советуясь со мной – различные приспособления, необходимые для этого увлечения. Потом, когда мы приносили в дом заказанные новинки (обычно очень недешёвые и очень классные), выяснялось, что тёте Джил они не подходят

, или она не умеет ими правильно пользоваться и боится испортить, словом, оставить их себе она не хочет и не может. Все её богатства переходили ко мне, и до сегодняшнего дня я поминаю покойницу тётю Джил добрым словом, пользуясь тем, что она когда-то назаказывала на свои бешенные гонорары.

На почве общего увлечения мы с тётей вроде как помирились, даже снова сблизились. Это, кстати, был не единственный случай, когда моё хобби помогло мне наладить отношения. Девушка, которая работала в нашей лаборатории уборщицей загонов, как оказалось, тоже любит собирать бабочек и жуков. Я помог ей привести в порядок её коллекцию

, а затем пригласил домой, чтобы показать свою.

Её звали Веста – как сейчас помню. Она стала моей первой девушкой, именно с ней был мой первый поцелуй, мы встречались несколько лет и были очень близки. Вот как удачно я предложил ей помощь с коллекцией.

Не знаю уж, почему, но даже с ней, как бы хорошо нам ни было вдвоём, я чувствовал себя одиноким и покинутым. Наверное, дело было в том, что мои сестрёнки-умницы подросли

и уехали, чтобы осуществить свои мечты.

Конечно, я гордился ими. В конце концов, это был первый за много лет случай, когда дети уезжали из этого дома не вперёд ногами и не в морг. Мои малышки смогли даже выиграть себе неплохую стипендию

на обучение в колледже. Мне было очень приятно сознавать, что они уже выросли и стали такими умными и самостоятельными.

Но мне было невыразимо грустно оттого, что они не позвали меня с собой. Конечно, я бы отказался, оставались в доме другие дети, которым я был нужен. Но ведь они могли предложить, просто предложить поехать учиться с ними.

А они лишь улыбнулись на прощанье.

Я снова стал ощущать себя исследователем, живущим среди жуков. Исследователь ведь тоже всегда одинок. А насекомым нет до него никакого дела.