[Pona]

Маленькое вступление: автор, т.е. я, писателем не являюсь, по образованию - инженер-программист, но писать хочется - потому пишу. Так что прошу не судить строго, но я, как человек, который любит учиться и совершенствоваться, буду рада любой обьективной критике ^^

Предисловие
Этот рассказ был написан по мотивам сна, додуманы и дополнены были только малозначимые детали, а потому прошу не спрашивать, почему и как) Имя второго женского персонажа - "Марика" - тоже плод моей фантазии, ударение ставить на первом "А".
Не смотря на то, что повествование ведется от первого лица, я не являюсь прототипом главной героини.
Также прошу людей со слабой психикой не читать данный рассказ, поскольку он содержит сцены жестокости и насилия.

Город, в котором не было правды

- Это город, в котором нет правды, – прошептал старик. Его губы шевелились почти беззвучно, он произносил это так тихо, будто и вовсе не хотел быть услышанным – а, может, так и было? Лицо Марики напротив совершенно ничего нового не выражало – было таким же напуганным и уставшим, как прежде. Я не верила ему – я думала, что лес, который был моим домом на долгие дни прежде, гораздо хуже любого города, пусть даже и с такими странными законами. Мои ноги – босы и сбиты в кровь, мое измученное лицо исцарапано ветвями деревьев, моя одежда превратилась в серые лохмотья, копна темных волос, которые нечем было расчесать, стала неприятно напоминать гриву ведьмы, и, что было самым важным – меня терзал извечный голод. Это беспокоило меня больше остального. От этого я хотела избавиться – потому кров старика, который он нам так любезно и безвозмездно предоставил, казался мне раем. Сырой дощатый драный пол был самой приятной поверхностью, по которой только могли ступать привыкшие к острым прутьям, сухой подгнившей осенней траве и древесным корням стопы, стены, на вид хлипкие, а наощупь еще более ненадежные, были самым надежным убежищем, которое может себе вообразить человек, привыкший к ночным страхам и кошмарам, вызванным близостью дикого, голодного – такого же, как я, и несомненно враждебного зверья… Я уже не говорю о трухлом матраце, который после настилов из ветвей хвои и мха был блаженством для превратившейся в один комок усталости спины…
Откуда я? Не знаю. Сколько помню себя – бегу. Сначала это была узкая протоптанная тропка, а двигал мною лишь страх – сильный, безудержный, давно переросший в панику. Четкое осознание того, что нужно бежать прочь как можно быстрее, иначе меня настигнут, и… И случится что-то ужасное. От кого я бежала? Тоже не знаю. Помню лишь отрывки, образы, ассоциации, помню, что прежде жила в другом мире, название которого для меня – загадка. Помню, что в том мире никого и ничего для меня не осталось, помню, что он выплюнул меня, как подросток выплевывает на обочину ставшую безвкусной и бесполезной жвачку. Страшно? Не очень. Я ведь теперь грею руки у очага и думаю о том, что счастье – это очень просто, это только когда у тебя есть кров, тепло и край хлеба – я слышу его запах, но не хочу просить ни о чем старика, не хочу быть неблагодарной. И когда у тебя есть плечо, на которое всегда можно склонить голову. Для меня это плечо – плечо Марики, которая сидит рядом со мной все еще немного напуганная, как остаточное явление, такая же исхудавшаяся, как старая корова, от которой прагматичный хозяин решил избавиться, просто перестав ее кормить. Моя дорогая подруга Марика. Ее щеки, как всегда, напоминают сочные яблоки – такие же румяные и почти вкусные, если пробовать их взглядом. Марика – крепкая бойкая девчонка семнадцати лет, на год младше меня, намного более резвая, сильная, улыбчивая. Я же себе напоминаю лишь привидение. Достаточно высокая – выше Марики на добрых пол головы, всегда бледная, темноволосая, темноглазая, с впалыми щеками и темными кругами под глазами от бессонных ночей и вечных страхов, переживаний. Строение моего тела – такое, которое называется тонкокостным и аристократическим. Это - то, что я в нем ненавижу. Тонкие коленки, худые икры – я падаю уже после нескольких часов быстрой ходьбы от банальной усталости. Я слаба, как ребенок – во мне неприятно хрупко и болезненно все, что должно было бы быть сильным. Кажется, если посмотреть меня на свет, я окажусь прозрачной, как стеклянная кукла, которой недолго осталось – кто-то непременно растопчет. Остается только любоваться крепкими крутыми бедрами Марики, ее круглыми цепкими ладошками, коротковатыми, но все равно такими ладными ногами, и в общем красивым, пышущим здоровьем станом деревенской девчонки.
Ну вот я и поведала вам вкратце о себе и о том, как здесь оказалась. А старик тем временем продолжал шептать, рассказывать, посвящать нас в истины, которые сами себе противоречат…
- Смерть! Один раз ослушаешься – пощады не будет, - он странным образом умудрялся срываться на крик, который все еще оставался шепотом, в котором было слишком много пафоса. Его лицо, словно изношенная и попорченная временем маска, было испещрено морщинами, которые с каждым новым словом складывались в новый узор, словно наглядная иллюстрация его чувств, которые движут его мимикой, и с каждым словом узор этот был все более и более устрашающим. – Безнаказанны только мысли – слова же, которые вы произносите, которые вы слышите – за все следует расплата… - Он застыл вдруг, умолк, будто прислушался к чему-то, а я не понимала. Не понимала, как то, что он говорит, может быть правдой, если в таком случае ему за открытие нам истины грозит наказание – неужто смерть? Старик определенно выжил из ума, но кров и еда – слишком ценны и нужны нам, и мы не можем пренебречь ими из-за слабоумия хозяина. Свежий каравай, который Марика стянула таки с кухни, был тут же едва ли не разодран на части, и оторванные куски желтоватого хлеба то и дело мелькали в наших руках. Старик, похоже, не возражал – продолжал рассказывать нам о городе. О том, что здесь никому нельзя доверять, что он стар, болен и просто захотел умереть, раз рассказывает нам все это, и о том, что отсюда нет дороги обратно… Потом он поднял вверх указательный палец, вновь прислушался, и в этот раз даже меня пробрал неприятный холодок – за дверью слышались шаги. Тяжелые, медлительные, словно гигант какой медленно со стальной ноги на ногу переступает.. Затем скрипнули доски, а шаги стихли – значит, кто-то поднимался по лестничке к дому. Еще миг – и дверь дернулась. Несильно, только как-то страшно, холодно, механически. У Марики изо рук выпал кусок хлеба, когда послышался удар, и в двери появилось что-то новое, узкое и довольно длинное – словно клюв огромной птицы, которая, пролетая по улицам, задумалась и случайно им в трухлое дерево вонзилась.. Однако, клюв в миг пропал, и тут же появился снова. Потом в проделанной дыре показалась рука, которая тут же с нашей стороны сбросила засов, и через мгновенье дверь уже открывалась…
Старик не был напуган – только смотрел на гостя, как на чудо Господне, а чудо Господне двигалось навстречу ему, пугая нас с Марикой своими неживыми, остекленевшими глазами и немигающим взором… Молодой человек, которого еще пару лет назад я бы, не стесняясь, назвала «мальчиком», держал в руках топор, который я сначала так легкомысленно приняла за птичий клюв. Казалось, вся эта встреча была оговорена прежде между ними, мы же стали лишь невольными свидетельницами этого страшного убийства. Топор в руках дровосека быстро взлетел и так же быстро приземлился – к несчастью, на бедного старика, который, кажется, все это время только и ждал одного этого удара.
Это больно – умирать? Я откуда-то знаю, что после смерти – после того, как нанесено увечье, от которого невозможно излечиться, - человек еще несколько минут живет и чувствует свое тело, как прежде. Только вот еще никто с той стороны не возвращался и не рассказывал, каково это. Даже после того, как человеку отрубят голову, он продолжает существовать перед тем, как рассеяться, умереть, быть стертым навсегда. Продолжает чувствовать и видеть. Куча бурого тряпья, в которую превратился старик теперь, казалась безжизненной и.. завершенной. Конечно мертвой. Дровосек стоял над ней с окровавленным орудием быта, и смотрел на меня добрую минуту – так же, как до этого смотрел на старика. А я ожидала непонятно чего, ошеломленная и удивленная. Потом он перевел такой же взгляд на Марику, а я снова глянула на старика – он теперь казался очень маленьким. За что он умер? Неужели это – и есть расплата?
Я бы хотела иметь силы бежать, хотела бы взять Марику за плечи, тряхнуть и напомнить о том, что мы – в опасности, но сил не было. Потому что бежать было некуда. Либо город, либо лес – в последний я возвращаться не собиралась. А палач тем временем отбросил топор, моргнул, тряхнул головой, а после этого воззрился на плод своих творений с удивлением и небывалой живостью. Его скованность, собранность вдруг куда-то пропала, а лицо выражало каплю испуга, немного – растерянность, и разочарование.
- Старина Отшельник доигрался? – спросил он у нас, как ни в чем ни бывало, бросив еще один невыносимо обыденный взгляд на тело, свои руки, на которых были так ярко видны еще свежие следы темной старческой крови, и на топор. Это так обычно для вас – обнаруживать себя с руками по локоть в крови, рядом с чьим-то телом, и осознавать, что ты стал лишь орудием наказания живого человека за такую простую и незначительную вещь, как произнесенное шепотом над свечей слово?.. Это так обыденно для вас – видеть смерть, бессмысленную жестокость, и мириться с нею, служить ей?..
Я не задавала ему этих вопросов, только смотрела, как он ищет лопату, как заворачивает все еще кровоточащее тело в серую старую простыню, которая теперь стала служить прежнему хозяину саваном, закидывает его на плечо, и уходит куда-то… А я, не помня себя, подхватываюсь на ноги, и несусь за ним – потому что не хочу оставаться в этом мертвом доме одна. Он вдруг перестал мне казаться надежным и приятным, в нем все обрело некий страшный оттенок испорченности, извращенности, и, как ни странно, смерти.
Марика бежала вместе со мной – а ветер пел леденящую кровь песню в обветшалых унылых стенах. Задержавшись на пороге, я бросила еще один взгляд на свечу, которая так и осталась стоять на столе – теперь ее пламя разрослось до немыслимых размеров и напоминало скорей голодный очаг, который пожирал все, что ему попадалось на пути.. Стены вдруг дрогнули, отовсюду полетели щепки… Когда мы с Марикой оказались достаточно далеко от дома, он рухнул – сначала просел фундамент слева, наклонив строение и заставив упасть на землю горящую крышу, потом же то, что осталось от правой части избушки, было тоже окончательно охвачено пламенем и разваливалось, пылало, трещало, выло… Дом умирал вместе с хозяином.


Быстрый шаг юноши заставлял нас с Марикой едва ли не в припрыжку следом за ним бежать, мы едва поспевали, осыпая его вопросами, ответы на которые либо были уклончивыми и мутными, как осенняя лужа, либо же откровенно лживыми. По словам юноши, точней, по нашим вопросам и услышанным на них вялым «да», «нет», и «может быть», можно было догадаться, что торговцы из иных городов бывали здесь довольно часто, хоть конкретное время или даты он назвать снова отказался, сославшись на то, что это нам знать незачем, что иногда в городе вот так умирают люди – именно умирают, а не погибают, и смерть эта естественна и ее виновниками являются лишь умершие.. Что явные следы насилия на телах – ересь и пыль в глаза. Он и имя свое назвать-то отказался, когда я попросила назвать свое имя, он лишь посмотрел на меня так странно, непонимающе, и задал ответный вопрос – а что такое имя? Из тех обрывочных сведений, что нам достались, я поняла одно – старик, возможно, говорил нам правду, ведь от Жака – так я прозвала его про себя – нам не удалось узнать ничего.
А знать я хотела многое. Например, где мы сейчас, есть ли тут какие-то средства связи, где можно на ночлег остаться, если ли в городе работа, за которую можно кров и еду получать… Удивительное рядом – отчего же нас с Марикой это наказание, которое так безжалостно старика Отшельника настигло, никак не затронуло? Или правила касаются только жителей города? Так или иначе, мне страшно хотелось знать, что же именно произошло там, в сгоревшей избушке, и выяснить это я хотела больше жизни…
- Жак, а это ты убил старика? – переспрашивала я снова и снова, едва поспевая за ним и запыхавшись. Теперь жалела, что хлеб остался в доме покойного, а мы с подругой все еще голодны.
- Нет конечно, - заверил меня он, открывая калитку кладбища. Только теперь я обратила внимание на то, куда мы пришли. Кладбище города, в котором нет правды, было воистину огромным. Сотни нестройных рядов могил, неухоженных, поросших седым бурьяном, с сколоченными из обломков и мусора крестами было еще более унылым зрелищем, чем хижина старика. Неужели здесь никто не уважает умерших, не поддерживает места, где они почивают, в порядке? Неужели здесь нет ни одного заблаговременно умершего ребенка, родители которого тоскуют о нем и ухаживают за его могилой, элементарно избавляясь от репейника и откровенной ржавчины на надробьи? Неужели тут нет людей, которых любили настолько, что хочется помнить о них и после смерти? Я смотрела на то, как Жак выкапывает далеко не глубокую яму в более-менее свободном месте, видела, как натыкается он на что-то большое и твердое – никак гроб с соседней могилы, видела, как плюет на приличия, которые вряд ли вообще были, как сваливает в полуметровую дыру обмотанное кровавым саваном тело и как присыпает небрежно его землей, а, заметив, что яма недостаточно длинна, и конец савана, явно не пустой, так и остается выглядывать из земли, присыпает ее небольшой кучкой песка и втаптывает в землю. Мне становилось муторно, и мне становилось страшно. Я вспоминала тот странный монолог старика – его и его морщин, когда на изношенном лице я могла угадать то очертания паука, то жабы, то оно мне просто черную дыру напоминало, даже глазницы с трудом различались за заплывшими веками… Я задавалась вопросом – неужели для того, чтоб стать обреченным здесь, достаточно просто вслух сказать свое имя?
- Нет, - снова поправил меня Жак с улыбкой, а я поняла, что говорила все это вслух. – У нас нет имен. – Произнес он вдобавок, вбивая в землю лопату. А я в очередной раз удивилась и не поверила своим ушам. А потом поняла, что простейший способ избавиться от собственного ребенка – просто дать ему имя, набор звуков, которому он будет подчиняться… Набор звуком, который будет для него истинным, и произнося который ты и сам будешь говорить правду. У людей в этом городе нет имени – так же как и у самого города нет имени. Это просто город, в котором нет правды… Я размышляла бы об этом долго, если бы не услышала, как окрикнула меня Марика – она кричала пронзительно, громко, больно. Даже в свете исключительно звезд мне казалось, что воздух вокруг нас вдруг поменялся, потом я взглянула на Жака и поняла, почему кричала Марика. Не смотри… не смотри, дорогая моя, не надо – на такое нельзя смотреть… Такое нельзя видеть.
А я от открывшегося мне зрелища не могла оторваться, и даже подходила ближе – так мотылек на огонь. Никогда прежде в расстоянии вытянутой от меня руки воздух не напоминал сгущенный и невероятно быстрый рой пчел, никогда он не сжимался плотным кольцом вокруг чьей-то шеи, до боли напоминая очертания огромного, безобразного кулака с костлявыми пальцами. Чудовищный оскал кривой и разочарованной усмешки на лице Жака, который я различала, был не менее пугающим, бедный юноша, кажется, даже повис на сжимающей его стальной, но прозрачной руке, он совершенно неправильно, некрасиво улыбался, бледнел и обмякал, его глаза, его красивые сияющие синевой ночного неба глаза шептали мне, тянули – подойди ближе…
И я подошла. Я не могла ничем ему помочь, страх едва ли позволил приблизиться к нему ближе, чем на расстояние одного локтя, попробовать же разомкнуть объятия черного острого воздуха, в которые был так надежно заключен Жак, я даже не пыталась – эта попытка была бы заведомо обречена на провал. Все, что я могла сделать – лишь смотреть на его губы, которые беззвучно шевелились, пытаясь сообщить мне что-то несомненно важное.. Я не могла его слышать, я могла только почувствовать, понять, что он говорит мне…
Черная смерть.
Такой удел постигает недостойных, нарушивших закон, еретиков... Проклятие, анафема, исход которой мгновенен и необратим.
Веки Жака сомкнулись, а тело обмякло, успокоилось, и упало к моим ногам. Марика затихла, а я все смотрела и смотрела прямо перед собой, хоть кулак уже и исчез, рассеялся… И видела лишь его бледные, посиневшие губы, шепчущие мне «Черная смерть… Никогда не говори правду…»



Я живу в доме у страшного человека, он, кажется, цыган, только цыган неправильный, осевший, ужасно спокойный и мрачный. Он не держит лошадей, хоть я и знаю о страсти его народа к этим красивым, грациозным животным, он не играет на гитаре. Он никогда не поет и не разговаривает. Здесь вообще никто не разговаривает – предпочитают общаться взглядами и жестами. На улицах почти всегда пусто – от рассвета до заката люди тяжело работают для того, чтоб не умереть с голоду и не ходить в ошметках, ведь закрытому поселку, не промышляющему торговлей, действительно сложно производить все необходимое самостоятельно.
Сегодня – обычное серое утро. Меня разбудил хозяин, постучав в дверь – а я была столь наглой, что спала почти до полдня. Я знаю, чего он хочет – чтобы я шла в поле. Начиная с семи лет дети здесь работают едва ли не наравне со взрослыми – а рабочих рук все равно не хватает. Так же как и еды, теплой одежды, дров. Здесь всегда всего мало.
Хозяин открыл дверь, не дождавшись даже моего слабого писка, который бы значил, что я по крайней мере жива. Остановился на пороге, угрюмый, злой – я его только таким и видела весь месяц, пока у него живу. Одетый в черные брюки из лосиной кожи и коричневую жилетку, застегнутую на пару нижних пуговичек. В его руках мясницкий нож. Он стоит посреди моей крошечной комнатушки и ждет, пока я выберусь из-под одеяла. Смотрит, как я переодеваюсь в сорочку – одеть мне здесь больше просто нечего. Когда я сажусь на постель и с невозмутимым видом открываю книгу – да, здесь есть книги, - он наконец теряет терпение и заговаривает со мной.
- Ты не должна ходить в поле каждый день, - говорит он мне, а длинный острый нож в его больших руках пляшет, словно сумасшедший. Кажется, еще миг – и сорвется с рук, продолжая танец в воздухе самостоятельно. Изберет приятную, мягкую цель, вонзаться в которую – сущее удовольсьвие. Я почти вижу на кончике его ножа наколотым собственное бесполезное сердце. Взгляд хозяина – словно вонзенные в мою шею раскаленные угли. Я поднимаюсь с ложа и, бросив книгу, выхожу из комнаты.

Поле.. А я ведь даже люблю этот бескрайний простор золотых колосьев, от которых радуется глаз, это палящее солнце, от которого со мной случаются приступы дурноты и мигрени. Я люблю эту простую, сложную работу, от которой валишься с ног от усталости и не имеешь сил на то, чтоб подумать. Я, кажется, начинаю превращаться в исконную жительницу города, в котором нельзя говорить правду. Образ мышления меняется, и, боюсь, это необратимо. Любой горожанин готов со всей уверенностью заявить о том, что он любит свою жизнь. Любит свою работу. Любит город. Все они живы, все они лгут – в первую очередь, себе. В этих кротких, тихих людях – в каждом глубоко засела черная стальная ненависть, недовольство, раздражение и бесконечная злоба – за то, что они обречены на такую жизнь. За то, что они родились здесь – и умрут, не сказав ни единого слова правды. Никогда не имев друзей – потому что это не нужно. Каждый горожанин скажет, что у него есть друзья, и назовет парочку-тройку имен людей, с которыми он делит вечера. Людей, которых ненавидит. Никто из них никогда не любил – разве можно испытать счастье, если ты равнодушен к своим детям, если ты, рождая их, уже ненавидишь их за то, что должен отталкивать их с младенчества? И ненавидишь себя за то, что ни в коем случае не должен любить. И они не должны любить тебя. Любовь, пусть материнская, пусть отцовская – это истина. Это словно крохотный согревающий луч солнца. Помню, как обнимала меня мама, когда я была еще совсем малюткой. Мне не нужны были ее слова – только улыбка. Такая теплая, родная, любящая. Она гладила мои волосы и целовала мой лоб, потом легонько касалась пальцем моего носа и звала по имени… Я не помню своего имени – это единственное, о чем жалею больше всего. Я похожу на жителей города гораздо больше Марики – настоящее привидение, утратившее покой и шныряющее из угла в угол без толку. Я напоминаю себе птицу, заключенную в коробку из прозрачного стекла, которая отчаянно пытается вылететь, а вместо этого только сбивает свои крылья в кровь и быстрее тратит воздух…
Я люблю дорогу в поле – когда по широкой тропе идешь к тому месту, на котором окончил вчера свой труд. Пока еще не слишком жарко, пока я не слишком устала – могу насладиться свежим воздухом, ярко-голубым небом, таким не похожим на то небо, которое я вижу в городе. То небо – серое, унылое, безрадостное. Тут же краски природы настолько живы, настольно радостны, что даже мое бледное лицо нет-нет да озаряется улыбкой.
А вот и конец дороге – я вижу мою Марику. Марика – единственный человек в городе, у которого есть имя, только никто не знает об этом. Мы живем у цыгана вместе – в разных комнатах, и часто нам поручают разную работу. Сегодня же я рада – мы сможем побыть целый день вместе, пусть времени на пустую болтовню у нас и не будет… Я смеюсь и обнимаю Марику, а она смеется в ответ.. Ее смех напоминает мне звон серебряных колокольчиков, он так сладок и приятен, что я готова обнимать ее вечность – лишь бы слышать его вечность. Он – единственная радость из всех позволенных в городе. Моя Марика – единственный человек, который еще не разучился смеяться, и время от времени помогает мне вспоминать, что значит – радоваться…
Первые минуты, первые пару часов серп в моих руках пляшет послушно, будто продолжение кисти, потом же тонкие, негодные бледные руки начинают ослабевать, а прекратить работать нельзя. Я помню, как провалялась на мягкой подушке из соломы целый час, зажмурив глаза от солнца и раскинув в стороны руки, а после этого не получила свою законную миску с лапшей и одним куском жесткого мяса, вместо этого хозяин принес мне только хлеб да воду. Не знаю как, но он точно знает, как я проводила день, и если ему вдруг покажется, что я работала недостаточно, то меня ждет очередная голодная ночь. Марика это тоже знает – потому работаем без остановок. Колосья наливаются золотом, а мое тело – усталостью. Снова завидую подруге – ее руки, ее крепкие плечи, ее округлые ноги и полные губы, вечно растянутые в улыбке… Она создана для того, чтоб радовать людей – а радует только меня, потому что никому больше не нужно ее тепло и радость. Она не чувствует себя угнетенной даже сейчас, когда ее заставляют делать одно и то же – махать серпом и складывать все в снопы. Я вижу Марику в ярком наряде на сцене, распевающую одну из ее теплых радостных песен, вижу, как она танцует и кружится, словно падающая снежинка, без капли пошлости и даже намека на разврат… Марика видит лишь солнце, птиц, бабочек, которые, словно чувствуя ее теплоту, не боятся садиться на протянутую руку.. Моя светлая, чистая, добрая, загубленная в городе без радости и счастья Марика…

Обычный пятничный вечер города, в котором мы живем. Вечер, пятница – понятия растяжимые, потому что тут никто не ведет счета времени. Тут есть полдень, полночь, рассвет и закат. Тут есть время, когда светло – значит, нужно работать, и время, когда темно – значит, можно отдыхать, можно падать безвольной тряпкой к ногам прохожих, забываться наконец сном, давать своему тщедушному телу скудный отдых, которому его всегда мало. Иногда – как, например, сегодня, у нас происходит нечто в роде семейного ужина. Все выходят в столовую, одевая свои лучшие лохмотья, и едят свою праздничную лапшу или овсяную кашу с двумя кусками жесткого мяса. Не знаю, как хозяин умудряется каждый раз делать так, что еда на вкус абсолютно идентична прежней. Нас за столом четверо – я, Марика, цыган, и его сын. Сын цыгана – в общем неплохой мальчишка, не успевший обрасти такой же угрюмостью, унылостью и жестокостью от безысходности, как и его отец. Однажды он помогал тащить мне собранную с поля солому, а потом я видела на его лице алый след от удара, который напоминал мне по форме пряжку огромного ремня, который носит его отец. С тех пор я не разговариваю с ним – не хочу, чтоб он снова пострадал из-за меня. Приятно ловить иногда его теплые улыбки – но чаще они меня все же пугают, потому что сходство с отцом у него просто невыносимое – я часто их путаю. В этом городе дети вообще ужасно напоминают своих родителей, это словно клеймо, печать … Страшно, должно быть, наблюдать за тем, как стареет, угрюмеет, теряет веру в жизнь твое чадо, которое до боли похоже на тебя в молодости. Словно в зеркало смотришься – а оно изо всех сил пытается заставить тебя плакать.
А потом, после ужина, нам дозволено погулять. Я пользуюсь этим и иду на площадь в центре города, иногда Марика идет со мной. Площадь в центре – таким громким словом называют унылый сквер с двумя фонарями, посреди которого находится статуя Святого Авксентия. Один из горожан, такой же безликий и серый, как и остальные, поведал мне историю этого памятника, а я внимала так послушно, как только могла – потому что разговоры в этом городе являются большой редкостью.
Очень давно, когда город еще имел имя и находился на пересечении значимых торговых трактов, сюда съезжались сотни путешественников и купцов, ярмарки, которые тут устраивались, были едва ли не больше, чем в самой столице, столы в домах всегда ломились от яств, а горожане могли позволить себе одеваться в яркие шелка, бархат, батист… Процветание, словно цветы ядовитой плесени, постепенно опьянило всех и каждого, стало таким привычным, таким обыденным, что горожанам захотелось большего, нежели ставшие обычными праздность и гулянья. Молодежь не покидала город – напротив, население возрастало, особенно его молодая часть, за счет приезжих, которые были наслышаны о несметных богатствах поселения и его безбедной жизни. Только вместе с путешественниками в город пришло и нечто другое, далеко не такое безобидное, как прежде. Омерзительная старуха в черном балахоне с косой не спрашивала разрешения у стражи на воротах тракта, нет, она прошла в радушно распахнутые двери и зашла в дом каждого…
Чума.
Чахотка.
Сифилис.
Тиф.
Мор валил людей, словно они были скошенными травинками, на которые достаточно подуть для того, чтобы все вокруг изменилось. Никто не знал, что именно произошло, и кто именно внес в город этот рассадник заразы, эту совокупность всех страхов человечества, и ни у кого не было времени думать об этом. Люди умирали. Улицы, прежде увешанные яркими гирляндами, уставленные столиками для непрекращающихся празднеств, были унылы и зловонны, тела, которые некому было убрать и сжечь, разлагались прямо на помостах. Лошади путников, которые проезжали мимо, топтали их, шарахаясь в страхе и ужасе от запаха смерти, размазывали по булыжной дороге человеческие мозги и кишки, а единицы людей, которые все еще оставались живыми среди тел родных и близких, и ждали своей участи, запирались в собственных роскошных домах и молились богам, которые оказались к ним равнодушны. Боги забыли о них! Боги прокляли их… Пока один из выживших, предок нынешнего правителя города, не собрал уцелевших и не стал возводить в центре площади эту статую – статую святому Авксентию. Как памятник, как жертвоприношение, которое строилось на костях умерших. Строители падали прямо у возводимой иконы, их тела не убирали – некогда было. Строительство нужно было закончить как можно скорей, почему – не знал никто, но другого выхода не было. Эти люди потеряли все, а правитель подарил им цель, и надежду. Надежду на исцеление, на новую жизнь.
Никому достоверно неизвестно, как те ослабевшие, убитые горем люди без образования и навыком работы с камнем, высекли из мрамора такое величественное изваяние, от взгляда на которого у меня даже сейчас бегут по спине мурашки. Известно лишь то, что на строительство было потрачено несколько лун, за это время выжившие успели оголодать и превратиться в мешки костями настолько, что мало отличались от тех тел, которые все еще оставались лежать под их ногами. Но все точно знают, что как только последний изумруд был установлен, как только последняя шлифовка выполнена, статуя двинулась, тронулась с места, бледные мраморные губы зашевелились, и Святой Великомученик Авксентий обратился к людям. К тому, что когда-то было людьми. Он говорил долго, и никто достоверно не знает, что именно – ведь все были настолько обессилены, что никто не догадался записывать. Смысл его проповеди заключался в следующем – с этого дня город должен быть полностью закрытым, люди должны позабыть о том стыде и сраме, который творился на улицах прежде, жители обязаны жить просто, честно, бедно и тихо, чисто, серо и безгрешно. И город больше никогда не постигнет горе.
Под конец вещаний, когда Авксентий застыл в лучах солнца, слепя строителей своим великолепием, величием и мощью, никто даже и в мыслях не допустил ослушаться. Булава, которую они же вложили в его нерушимые мраморные длани, теперь казалась достаточно угрожающей.. Да что там, он мог бы растоптать их, если бы захотел, безо всякого оружия. Но топтать никого не пришлось – ошеломленные, поверившие в пришедшую наконец к ним благодать, они падали на колени, поклонялись ему и клялись в вечной верности…
После того дня люди перестали умирать от болезней. Тела, прежде источающие аммиак и прочие запахи разложения, развеялись незаметным прахом, и жизнь снова заструилась своим чередом – так, как прежде, только лучше…
Глаза рассказывавшего мне это горожанина светились преданностью и благоговейным страхом, когда он поднимал их для того, чтоб бросить один кроткий взгляд на спасителя. Я же после того, как он, помолившись у алтаря, ушел, только сдвинула брови устремила еще один обеспокоенный взгляд на статую – ведь если бы в рассказе была хоть крупица правды, он бы уже валялся на земле, мертвый, измятый черной смертью в бесформенную лепешку, с гримасой все такого же отвратительно благоговейного ужаса на лице…

Марика плачет. Я слышу ее всхлипывания через стенку, глубокой ночью. Кажется, ее тоже мучает бессонница. Нам нельзя выходить ночью из своих комнат – этот необъявленный комендантский час строг и должен соблюдаться всеми. Плач Марики ножом вонзается в мое сердце, а потому подчиняться правилам у меня не хватает сил – босые ноги сами несут меня к двери, на удивление тихо спускаются по скрипящей лестнице-предательнице, и вкрадчиво, как никогда бы не постучал хозяин, стучат в ее дверь костяшками пальцев.
- Марика.. – шепчу я очень тихо, но по ночам в городе, особенно в тихую погоду, настолько отсутствуют любые звуки, что слышно, как я дышу. И слышно, как за стенкой тяжело дышит Марика. – Открой, это я.. – я – твоя подруга, у которой нет имени. Плач утих, а я почти почувствовала ее настороженность и страх, ставший вдруг материальным в воздухе. Затем – такие же тихие, короткие шаги. Открылась дверь – на меня снизу вверх смотрела печальная, как никогда прежде, Марика. Она зябко обхватывала себя руками и отводила взгляд, из ее глаз струились крупные слезы. Я никогда не видела ее такой прежде, только чувствовала, как больно сжимается мое сердце за подругу и больно осознание того, что я, скорей всего, не могу ей помочь.
Мы сидели на ее узкой кровати, обнявшись. Я гладила Марику по голове и плечам, целуя ее макушку, чувствуя, как передается мне ее крупная дрожь, и как становится мокрой верх моей ночной сорочки, к которой она прислонилась лицом. Моя Марика плакала – рыдала безудержно, словно потеряла все, что у нее было.. А я до этого была уверена в том, что она такая же как и я – что ей совершенно нечего терять…
Она плакала пол ночи, а я молчала и болела вместе с ней, изнывая от ощущения, что случилось нечто страшное, гораздо страшней, чем я могу представить.. Потом она, казалось, уснула, затихла на моей груди, наверное потому, что я стала напевать одну из немногих песен из былой жизни, которые помнила – эту колыбельную пела мне мать. Такое не забывается. А потом Марика взяла меня за руку, поцеловала ее, подняла на меня на удивление ясные, разумные глаза и произнесла:
- Я уже бывала здесь прежде.
А потом дверь распахнулась, и в комнату вошел хозяин.

Мы с тех пор почти не виделись – лишь случайные и слишком кратковременные встречи, за время которых не успевали перемолвиться даже словцом. Марика перестала улыбаться – пожалуй, выглядела еще более изнуренной и угнетенной, чем я, ее прежде веселые глаза обрели невиданную холодность и жесткость, в них поселился какой-то совершенно недобрый, злой, но такой яркий огонек, который убеждал меня в том, что смиряться со своей печальной участью – рано, что она знает, как бороться, и будет бороться. Пожалуй, мы вдвоем живо могли напомнить парочку тех самых строителей, которые возводили памятник Великомученику Авксентию – терять нечего и некого, готовности драть гранит голыми руками – хоть отбавляй, инстинкта самосохранения – полный ноль… Отчаянность и отчаяние, идущие рука об руку. Не знаю, кто из нас отчаянность, а кто – отчаяние…
Говорят, что к любой работе привыкаешь, а я так и не смогла свыкнуться с тяжелым физическим трудом. Не сумела. Мое тело чем дальше тем больше истончается, тает, слабеет – суставы вместо того, чтоб крепчать и расти вширь, становятся все более хрупкими и болят чаще. Может, тут просто что-то в воздухе, а, может, моему неполноценному телу мало постной сухой еды, которую ему предоставляют… А, может, все силы идут на поддержание того самого огонька в глазах, который и держит меня в этом мире живой. Не знаю. Меня ничего не волнует, поскольку сегодня я могу встретиться с Марикой.
С той поры, как она плакала ночью, и как хозяин едва ли не за волосы оттащил меня в свою комнату, а утром сообщил, что с Марики больше нет, прошло много лун. Это такой своеобразный способ увильнуть от правды – переезд в другой конец города объявить почти так же, как в моем мире объявляли о кончине. Я ему не верила – я привыкла никому не верить.
Успела наступить весна – в этом городе даже распускающиеся почки деревьев умудрялись выглядеть уныло и серо, словно скрученный в морской узел дождевой червь. А работы снова ставало больше. Убирать улицы – от сгнивших листьев, от мусора, от тел замерзших насмерть животных. Мыть булыжные дороги, и удивляться тому, насколько серы в этом городе даже камни. Встретиться на том конце дороги взглядом с Марикой, еще более худой, но полной решимости, как никогда – и улыбнуться впервые за квартал. Моя Марика…
Если бы улицы города не были так пустынны, горожане были бы непременно удивлены зрелищем двух обнимающихся девушек. Они никогда не испытывают тепло, ласку, нежность.. Они не способны чувствовать. А еще они не способны говорить – так спокойно, рассудительно, трезво и уверенно.
- Я тут бывала прежде, - говорит она, словно та ночь была вчера, - нет, только что. – Я тут родилась, - а мне даже удивляться некогда. – Родилась, а потом сбежать попыталась. Хозяин-цыган, у которого мы жили – очень плохой человек. Он знал мою мать… - ну а дальше наш разговор куда больше напоминает обширное описание биографии, где я узнаю детально, кто же такая – Марика, и задумываюсь над тем, что не я одна потерялась и запуталась настолько, что забыла, кто же я такая…
Наверное, это порок – любить. Марика очень порочна, потому что она любила свою мать. Она неправильна и извращена, она не влазит в рамки города, она слишком радостная, слишком живая. Наверное, это слишком сложно для нормального человека – не дарить близким тепло и радость, не делиться с ними своими радостями и горем… Наверное, матери Марики нужно было просто задушить ее еще до того, как она увидела этот маленький розовый комочек плоти и крови, который был ее кровью и ее плотью, и который она не могла заставить себя ненавидеть. Говорят, если любишь, но знаешь, что без тебя будет лучше – оттолкни. Отпусти. Развей былое по ветру, живи заново, живи воздухом, живи пустотой. Видимо, не все так умеют. Не всем дано.
Марика сбежала из города, когда ей было шестнадцать – после того, как ее мать преступила черту, произнеся правду. Она сказала «Какая же ты славная, я всегда мечтала назвать тебя Марикой. Будешь Марикой.» А потом в комнату зашел цыган и задушил ее голыми руками – просто потому, что проходил мимо, просто потому, что в руках его больше ничего не было. Так часто бывает – Марика рассказала мне. Когда житель города преступает черту, он тут же должен умереть – либо от руки ближайшего находящегося рядом человека, либо от Черной Смерти. Срабатывает какой-то крючок, триггер, все жители города то ли заговорены, то ли заколдованы, но они действительно не могут говорить правду. Есть только избранные индивидуумы, на которых это не действует. Тот мужчина, цыган, он должен был убить и Марику, которая, по сути, тоже преступила черту, выслушав все это от матери, но он не сделал этого. Марика была избранной – еретичкой, которой почему-то не касалось насланное на весь этот город проклятье. А я.. я просто не из их мира. Совсем другая.
Марика говорит, что знает, как всех вылечить. Берет меня за руку и ведет куда-то, а я понимаю, что скоро конец…

Она ведет меня к дому хозяина и говорит, что знает, что во всем виноват правитель. Что когда я увижу его, я сама все пойму, а пока единственное, что нам нужно сделать – избавиться от дурного человека. От хозяина. Потом, когда все будут исцелены – она не хочет видеть среди живых человека, убившего ее мать. Шепчет мне все это так быстро, так сбивчиво – потому что из-за угла дома вдруг с охапкой дров и появляется сам хозяин. Смотрит на нас волком, но молчит – просто заходит в дом. Марика говорит, чтобы я ждала здесь – и проскальзывает за ним внутрь. Я жду ее – покорно, как ручная собачонка. Считаю, что она заслужила на то, чтоб свести счеты с дурным человеком.
Дурной человек снова вышел из-за угла дома – в этот раз с охотничьим ножом и кровавой кроличьей тушкой. К моему горлу подступает тошнота – я за дверью, слышу голос Марики, которая, как я теперь понимаю, просто говорит правду. Я давлю в себе этот приступ и иду вслед за хозяином, стараясь не думать о том, что Марика ошиблась. Случайная жертва. Но хозяин все равно должен умереть – потому я следую за ним, словно бесшумная тень. Нахожу его в кухне, свежующим кроличью тушку, и тихо произношу:
«Вы убили мать хорошего человека».
Звучит как приговор. Звучит как оправдание. Но…
Ничего не происходит.
Я в замешательстве – а цыган снова вертит в руках свой окровавленный нож и смотрит на меня с откровенной неприязнью. Молчит, но знаю, что его молчание опасно и чревато летальными последствиями собеседников. В данном случае – меня. Правда, которая казалась мне такой очевидной прежде, теперь никак не хочет всплывать наружу, я давлю ее из себя, словно вылавливаю в жидком бульоне чайной ложкой единственную крохотную каплю масла…
«Я родилась за пределами города»
Ничего не происходит.
Это для меня – немного откровение, а, может, еще и способ узнать что-то о себе. Оказывается, я тоже родилась здесь, это шок, который выбивает из меня все заготовленные прежде фразы, потому как в следующий миг я уже бросаюсь к выходу, а нож уже вонзается в стену в том месте, где прежде была моя голова.
Я слаба, медлительна, и плохо бегаю – а потому он настигает меня уже на улице, злой и разъяренный, каким я прежде его никогда не видела. Сжимает сначала мою кисть и с силой дергает вниз, так что я мигом оказываюсь на земле – словно тряпичная кукла, которая попала в немилость к хозяину и которая теперь должна быть сломана. Он заносит руку для удара, а я выдыхаю: «Ваш сын мертв». Цыган замирает на секунду, удивленный и ошеломленный, а этого достаточно для того, чтоб я успела выскользнуть, а вокруг него уже сгустился и почернел воздух. Я не смотрю на то, как превращаются в гибкий пластилин его крепкие мощные руки, как лопается, словно спелая вишня, его голова. Я не слышу ничего – я бегу искать Марику.

Где моя Марика? Она убежала, не дождавшись меня – мне это ясно стало почти сразу после того, как я не нашла ее в доме цыгана. Всегда была нетерпеливой и слишком спонтанной – и теперь ринулась в бой одна-одинешенька. А мне ведь ничего от этого города не нужно – кроме Марики. Я согласна терпеть это все, только бы с ней видеться не мешали – не забирали единственную радость в моей жизни. Больше всего я боюсь увидеть ее мертвой.
Увидеть, как на одном из балконов домишек у центральной площади мужчина играет с окровавленной, но улыбающейся головой Марики. Я застыла на мгновенье, тряхнула головой – и с облегчением заметила, что его руки пусты. И только потом, подняв глаза на его лицо, я увидела, что мне покровительственно усмехается не кто иной, а сам великомученик Авксентий. Или мужчина, лицо которого – идентично лицу насмешливого и злого изваяния.
Так вот почему она говорила мне, что я сама все пойму. Я Его лицо узнаю из тысячи, я узнаю его с закрытыми глазами, наощупь, на запах – просто из-за того холодка и дрожи, который меня пробирает, когда Он находится по близости.
Теперь я понимаю, что все не так просто – недостаточно просто сообщить о том, что это город, в котором все идет не так, как следует. Что это город лжи, смерти, обмана, и всепоглощающего одиночества. Казалось, на меня сверху вниз смотрел сам Дьявол, а я робела и чувствовала себя перед его взглядом нагой, слабой, крошечной. Идти туда – наверх, к нему, к своей смерти, - было немыслимо сложно, но я напомнила себе о том, что у меня есть цель. Мне нужно найти Марику – я точно знаю, что она там, это как мания, наваждение, а, может, это просто шепчет мне он?.. Мне страшно, но я набираюсь решимости и стучу в дверь.

А изнутри дом совсем не такой ветхий, как кажется. Горничные в белых фартушках, позолоченные стены, растения – экзотические, красивые, винтовая лестница, второй этаж, шелковые занавески, белоснежная дверь с ажурным стеклом, серебряная ручка, щелкок, шаг за порог… Марика, счастливо улыбающаяся и с опьяненными опиумом глазами на руках у мужчины, который смотрит на меня так же снисходительно-величественно, как и прежде.
Очередной приступ тошноты подступает к моему горлу, когда я замечаю, как невидящим взором пронизывает меня подруга, когда осознаю, что она не узнает меня.
- Она больше не такая, как прежде, - сообщает мужчина, небрежно сталкивая ее, ставшую вдруг ненужной, с коленей и протягивая ко мне руку. – И ты сейчас не будешь.
Щелкает пальцами, а я чувствую, что во мне что-то сломалось. Что что-то щелкнуло не только в воздухе, а и в моем теле, да так, что мне еще дурней стало. Марика тем временем, глупая, чужая, другая Марика - покорно уселась у ног правителя, наблюдая за мной, как за экспонатом мебели. Совсем иная. А моя Марика – мертва?...
Мне дурно. Я сверлю мужчину глазами и закипаю, чувствую, как медленно сворачивается моя кровь, как постепенно перестает пульсировать в жилах кровь – от собственного бессилия. А он в ответ только улыбается - и снова щелкает пальцами.
Что ни щелчок – то меня тошнит все сильней и сильней. Голова кружится пуще прежнего. Я падаю на колени – слабая, как никогда прежде. Где-то над ухом голос чужой Марики произносит «Сейчас ты просто вспомнишь, кто ты есть».
Щелчок.
Щелчок.
Щелчок.
Позывы становятся невыносимы, я упираюсь лбом в гранитный пол и чувствую, как меня выворачивает наизнанку. Вижу отражение собственных глаз, ставших внезапно черными.
«Сейчас ты просто узнаешь свое место.»
Щелчок.
Еще один – последний – который я точно не вынесу. Боль становится такой невыносимой, что я кричу – так громко еще не кричала никогда, и.. наконец обретаю зрение.
«Сейчас ты просто вспомнишь, кем родилась.»
- Отец… - шепчу я, когда щелчки прекращаются, а боль наконец утихает. Только тошнота по-прежнему меня мучает.. Наверное потому, что я вспоминаю, как родилась. Начинать всегда надо с начала. С самого начала.
Жаль, обычно дети не запоминают момент своего рождения и еще пару лет после этого, а вот я именно этот период жизни и вспомнила. Вспомнила, как умирала моя мать, как ее кровь текла ручьями, а лицо постепенно становилось белым, вспомнила, что я – причина ее смерти. Вспомнила моего отца, который все это время был рядом, и умирал вместе с ней. А потом – вместе со мной. Потому что не мог пятимесячный недоразвитый ребенок выжить. Помню, как он выл, как раненное животное, помню, как под окнами его дома собрались удрученные горожане… Помню, как он молился всем Богам и иконам, а после того, как это не помогло, а мое дыхание становилось все более редким, молился Дьяволу…
Помню, как продавал ему свою душу – в обмен на мою жизнь. Помню, как продал души людей города, которым правил. А потом – отдал меня в другой мир. За пределы ставшего закрытым города, где люди иные, и правила иные. За пределы города, который стерся с карты – который перестал жить, остался лишь существовать. В настоящую, нормальную, не исковерканную и не искривленную проклятием жизнь. Которая после восемнадцати лет жизни выплюнула меня, изжеванную, потрепанную, и никому не нужную. Которая убила всех, кто был и мог быть мне близок. Отторгла – потому что мне было там не место. Я должна была умереть – а все эти люди должны были жить.. Что же ты наделал, Папа?..
Я поднимаюсь на пошатывающихся ногах и вижу, что он тоже узнал меня. Ошеломленный и испуганный – еще бледней, чем тогда, восемнадцать лет назад. А я не могу сдерживать тошноту. Я все еще хочу найти мою Марику. Только вот то, что ты сделал со мной, Папа – это неправильно, я ведь не проклята, зачем же ты сломал меня тоже?..
Я останавливаюсь на пороге дома и снова кричу – мой вопль очень отдаленно напоминает имя подруги. Я кричу, стоя на коленях, а люди выходят из своих домов и смотрят на меня, как на неведомое прежде животное. Меня тошнит – и я чувствую, как вместо еды из меня выходит кровь…
Темно-бурая, удивительно густая струйка, словно одна тонкая нить – я выкашливаю ее медленно, мучительно, и замечаю, что чем меньше ее во мне остается, тем легче мне становится. Боковое зрение замечает, как горожане тоже начинают падать – их тоже тошнит. Вскоре весь город напоминает покошенный брюшным тифом район, а я продолжаю вытаскивать из себя эту длинную кровяную нить, корчась в судорогах от боли… Пока не замечаю, что это - уже конец.
Прямо перед моими глазами, на витиеватом узоре из собственной крови, я вижу ярко-желтый змеиный глаз. Он наблюдает за мной – пронзительно, внимательно – пока я не раздавливаю его ботинком… Я поднимаюсь на ноги и вижу, как папа держит в руках такую же кровяную нить, на конце которой качается жало скорпиона. У его горничной – голова мертвой вороны. Еще у кого-то – жабья лапа…
Святой Авксений улыбался мне со статуи – участливо склонив голову и подперев ее свободной от булавы рукой. Его улыбка по-прежнему оставалась самой безобразной из всего, что я когда-либо видела. А потом… потом он начал таять – постепенно, неторопливо, пока вместо него не осталась лишь выжженная площадка и одинокий, пробирающий до костей раскат… А потом солнце вдруг выглянуло – и засветило. По-настоящему.
А потом все начали смеяться, кричать, плакать, обнимать друг друга, некоторые стали драться прямо на площади. Все вдруг так резко поменялось, преобразилось, обрело краски, а мне не было до этого никакого дела. Я плакала – рыдала громко, как никогда прежде, над телом Марики, рядом с которым на такой знакомой кровавой нити лежало ее собственное сердце…



(с)Pona
9 ферваля 2009