Охра песка и багрянец листьев, голубые форменные рубашки и особенный ритм шагов. Патрулирование улиц и возня с бумагами, работа в разные смены. Паршивый кофе. Увядающая жара и пот – днём. С сумерек до рассвета – ветер, свистящий, хохочущий в металлических листах стен центра города; уютная куртка, кожаная, коричневая, одна на двоих.
Пелёнки, подгузники на вес золота, пропавшее молоко, детская смесь. Отрыжка, сыпь и синдром раздражённого крика. Закончившиеся колыбельные, хрипота и тёмные круги под глазами. Голубая и розовая кроватки с решётками. Маленькие-маленькие ножки и ручки, беззубые улыбки, заразительный смех. Желание зацеловать.
Жара, ветер, снег, грязь. Триста шестьдесят пять страничек отрывного календаря с устаревшими советами по садоводству и домашнему хозяйству. Два торта, круглых и кремовых, четыре традиционные свечи на каждом – за здоровье, счастье, процветание и любовь. Один год.
Один плюшевый медведь – три лапы. Конструкторы, слюнявчики, манная каша на обоях поверх рисунков цветными карандашами. Полтора неуверенных шага и тысяча падений на мягкое место. Любопытство – пальчики, твёрдо извлечённые из ноздрей и розеток. Слова, имена, сокращения. Конфеты, капризы. Одинаковые карие глаза и светлые волосы, слишком короткие для девочки, слишком длинные для мальчика. Фотографии, рамки, альбомы.
Два, три, четыре, пять раз сменившийся календарь.
Разговоры с учителями, каракули, тетради - на сантиметр больше свободы. Гибкий график. Дневная тишина, томный шёпот и сильные руки. Умиротворение, благодарность судьбе и вечная память сгоревшей в лихорадке Грете.
*
Зима в тот год, когда Беатрисса забеременела во второй раз, стояла замечательная. Снежная, нехолодная, она укрыла Каньон неописуемой красотой. Даже трущобы смотрелись празднично, правда, только издалека. Эда и Белу невозможно было загнать в дом: двойняшки целыми днями носились по двору, лепили снеговиков едва не выше отца, - как только хватало сил поднимать снежные шары? - строили ледяные крепости и ели сосульки.
А затащенные с улицы за капюшоны одинаковых курток, пока на плите доходил наваристый суп и кипятился чайник, они сидели на тёплых камнях основания камина, согревая красные от холода пальцы, ворошили угли и шептались о чём-то. И весь мир был таким хорошим, уютным, нежным, домашним, мечтательным.
Вторая беременность – гром среди ясного неба после всей проявленной осторожности. Поднявшаяся до врача в госпитале повитуха, женщина с жидкой сальной косичкой, говорила, что оставлять никак нельзя, и качала головой. В этот раз безопасней аборт. Но и отвергнуть, убить, забыть нельзя тоже: для неё, Беатриссы, не было уже плода, холодного медицинского термина. Был маленький, неизъяснимо родной, их с Роберто ребёнок. Её дитя, и пусть провалится логика, свербящая в темноте закрытых глаз о том, что взамен материнской любви оно может лишь нанести её телу увечье. Или принести смерть.
Роберто боялся и убеждал согласиться с доводами старухи – доктора – и разума. Сначала умолял, потом злился. Когда тревога вытеснила злость на упрямство жены, вернулся к мольбе, обращённой теперь не к людям. Роберто немо просил о надежде, баюкая ставшую болезненно хрупкой и бледной Беатриссу в руках, кутая в одеяло. А за окнами-глазами весенняя луна плавила серый снег.
Запертая между желанием подарить жизнь и жить самой, Беатрисса боролась.
Клетка раскрылась. Беатрисса теряла кровь, ускользая вместе с ней, струйками по клеёнчатой поверхности кушетки в душных стенах госпиталя, - врач-повитуха ругалась последними словами, – вниз-вниз-вниз, в тишину и прохладу. Разбиться о кафель пола. Но несколько красных капель осталось в венах – кровь Сонаров, переданная через поколения. Вспыхнув углями, заскользила к сердцу, поджигая всё, к чему прикоснётся. Алыми волнами внутри измученного тела. Беатрисса плыла в них на крик новорождённого сына.
- Эдриар, - шептала она над крохотным свёртком, придерживаемым взмыленной женщиной с жидкой косичкой. Руки не поднимались.
Комбинированный вид
