Династия Эйберхарт - Страница 22 - Prosims: новости, обзоры, дополнения, файлы, коды, объекты, скины и скриншоты The Sims 3 и The Sims 2

Мэриан · 18.05.2012, 16:40

Пока моя новая глава отдыхает у фотографа, я вспомнила о забытой радости династийца

Мой новый ноутбук обещает не слетать, игра загружена, а впереди каникулы...
Строгой исторической стилизации под Америку шестидесятых тут ждать не стоит - это скорее эксперимент, вариация на тему

Ну а пока...

In der Heimat wohnt ein kleines Mägdelein
Und das heißt: Erika.
Dieses Mädel ist mein treues Schätzelein
Und mein Glück, Erika...

Эрика Рената Эйберхарт была девушкой из хорошей семьи.
Это могло бы звучать как похвала. Или приговор. Или диагноз.
Возможно, ей следовало родиться на пару десятилетий раньше – тогда ее светлые косы, голубые до прозрачности глаза, прямой нос и не по-женски сильные руки пришлись бы как раз к месту и ко времени. Она заслуживала бы благосклонный взгляд учительницы чуть чаще, чем курносые и темноглазые одноклассницы. Ее бы фотографировали для школьных альбомов, может быть, даже ставили бы в пример. Позже ей бы легко устроили «удачный брак» с кем-нибудь таким же белокурым, светлоглазым, «правильным».
В школе ее любимая химия и алгебра неуклонно уступали бы шитью, рукоделию и домоводству – ведь, в самом деле, зачем нагружать хрупкий женский интеллект этими чересчур сложными для него знаниями, когда будущей жене и матери они все равно едва ли пригодятся?
О брюках и академической гребле тоже пришлось бы забыть… нет, все же Эрике повезло, что она родилась именно тогда, когда родилась.
Однако она была девушкой из хорошей семьи – со всеми вытекающими последствиями. С детства Эрика знала, что обязана соответствовать. Ее отец имел ученое звание и читал лекции на кафедре теоретической физики? Значит, она должна была не посрамить громкой фамилии и быть круглой отличницей в гимназии. Ее мать, фрау Гертруда, была прекрасной хозяйкой, вложившей все свои усилия, весь свой пыл и изобретательность в чистый дом, вышитые занавески, глаженые полотенца и горячие обеды из трех блюд? Значит, ее дочь обязана с ранних лет учиться всем этим премудростям, чтобы потом не ударить в грязь лицом. «А как же ты будешь выходить замуж? Как же ты будешь завтрак готовить?» - мягко журила ее мать, когда у Эрики что-то не получалось. Пару раз в голову последней забредала крамольная мысль, что, пожалуй, взрослый человек в состоянии приготовить себе яичницу и сам – если, конечно, он не инвалид и не паралитик. Однако в целом она долго пребывала в уверенности, что мужчины – сущие дети, которые непременно пропадут без заботы таких хороших хозяек, как фрау Гертруда и фройляйн Эрика.
Пожалуй, гораздо больше девочке нравилось общение с отцом, никогда не запиравшем от нее книжные шкафы, не жалевшим времени, чтобы объяснить дочери какой-нибудь заковыристый закон.
Как девочка из хорошей семьи, она молилась перед едой – однако гораздо более важной ей казалась необходимость мыть перед едой руки. Не жалея горячей воды для своих кос, отдавая в стирку блузку, надетую более трех раз, она всячески избегала школьных походов с палатками, часто сказываясь больной – мысль об отсутствии ванны, зубного порошка, о ночлеге в старых спальных мешках внушала ей ужас. Переживая угар первой влюбленности, она не раз отказывалась от поцелуя с красавчиком Рольфом в первую очередь из-за боязливой брезгливости и иллюстраций к статьям о микробах (вторым пунктом в списке были странные разговоры об исторической несправедливости и величии Германии, которые он имел привычку заводить, а уже третьим шло строгое воспитание девушки).
Она с презрением относилась к суевериям, хмыкала в ответ на рассказы об упырях и привидениях, признавала возможность существования инопланетного разума, однако все существующие на этот счет теории считала несостоятельными.
Мало кого удивило, что после окончания школы Эрика решила, во-первых, поступать в заокеанский университет (и не в какой-нибудь, а непременно в самый лучший!), а во-вторых, на медицинский факультет.

За оформление спасибо Lullabe.

Мэриан · 15.03.2013, 01:10

Под фиолетовым плащом
Ты будешь в мудрость обращён.
Пройдя сквозь ночь, душа твоя
Познает тайны бытия.

Должно быть, все началось с книжных шкафов. Ханна, одуревшая от бесплодных поисков, стояла на коленях перед распахнутыми створками; сумрачные глубины щерились уголками книг. Молодой женщине начинало казаться, что судьба попросту издевается над ней – искомый сборник любимых в юности стихов, который ей внезапно захотелось перечитать, никак не находился – когда в руки ей попал увесистый том. Антологией поэзии он не был определенно, но Ханна не смогла удержаться от искушения взглянуть, что таит потрепанный переплет. Она изумленно вскинула брови – книга была рукописной. Страницы кишели торопливыми, выцветшими строчками и малопонятными рисунками.
Массивная реликвия напоминала декорацию к старинной пьесе или ценный экспонат, трепетно хранимый национальным музеем. Ее легче было бы представить под стеклом в торжественном выставочном зале, чем в закромах домашней библиотеки.
Ханна нетерпеливо пролистала несколько разделов и, не поняв ничего из написанного, решила со всей тщательностью изучить книгу чуть позже. Ее родные «сестры» отыскались довольно быстро – по крайней мере, судя по переплету и обложке, это были не то продолжения, не то предыдущие части загадочного фолианта. Первым порывом Ханны было перетащить их в свою – вернее, их с Рокэ – спальню и проштудировать перед сном. Однако, подумав, она водрузила книги на верхнюю полку. Молодая женщина едва заметно улыбнулась уголками губ – у нее появилась своя маленькая тайна.
Должно быть, именно так и начинаются все маленькие тайны, все невинные секреты, разъедающие потом жизнь – с озорного любопытства, с едва уловимого запаха полыни, слетающего со страниц, с незаметно задвинутой библиотечной стремянки, достающей до верхних стеллажей…
Ханна долго размышляла о том, кому могли принадлежать пахнущие пылью времен книги – кажется, коллекционированием антиквариата в семье не увлекался никто – пока ее взгляд не упал случайно на фигурку фарфоровой балерины, что украшала гостиную не первый десяток лет. Прабабушка Матильда, хрупкая танцовщица, которой приписывали едва ли не вечную юность… про нее говорили всякое. «Воплощение магии танца» - разливались медом и елеем старые рецензии, ныне аккуратно подклеенные в семейный альбом – «Истинная волшебница».
Истинная волшебница…
Конечно, на самом деле владельцем фолиантов мог быть кто угодно. Их могла прислать на чей-нибудь юбилей двоюродная тетушка, они могли быть привезены беспокойной Ренатой из очередного далекого вояжа. Однако Ханне хотелось думать, что на самом деле книги принадлежали великолепной Матильде, загадочной и воздушной, до сих пор глядящей с семейного портрета своими хрустальными голубыми глазами…
Выскальзывая ночью из постели, Ханна ощущала смесь сладкого стыда и томительного предвкушения; склоняясь над томом, она слышала, как жарко бьется ее сердце. Казалось, в замершей, настороженной ночной тишине нет звука громче. Электричество в библиотеке она не включала из боязни быть обнаруженной – свет лился бы в коридор, брызгал из-за дверной щели; чтение при свечах было весьма романтично, но сжигать собственное зрение Ханна не собиралась. В конце концов она нашла промежуточный вариант - откопанный в кладовке массивный фонарь. Едва ли он когда-нибудь покидал пределы дома, но Ханна при взгляде на него виделись тяжелые своды и мгла далеких пещер.

Пылинки кружились в свете фонаря, и женщине, глядящей на него краем глаза, казалось, что это сгорают тысячи крошечных мотыльков. Летели дни, ее пальцы бежали по строчкам, пылающие губы шептали что-то неведомое, едва ли понятное даже ей самой. Воспаленные глаза горели, и Ханне в тумане полусна порой казалось, что слова живым серебром утекают из-под пальцев…
Тайна звала, тайна шептала, тайна опутывала шелковыми сетями – с каждым днем все крепче.
Реальность, обыденная, простая, солнечная, напомнила о себе внезапно.
Произойди это в колледже или сразу после его окончания, Ханну бы охватили ужас и паника. Сейчас дело ограничилось смятением и неуверенностью.
Растерянно-счастливые глаза Рокэ, поздравления друзей, озабоченный взгляд матери... медицинские счета, мигающее время приема, сладковатые витамины и неотвязная, тягучая дурнота. Ханна хоронила под оживленностью горькую досаду - ее ни на минуту не оставляли без присмотра, ее тайна ускользала из рук, а дни отравляла тошнота. Возможно, это было и к лучшему? Возможно, ей следовало теперь погрузиться в планы по обустройству детской и оставить пыльной темноте реликвии чужого прошлого?

Но Ханна вцепилась в свою идею зубами. "Потом... потом..." - думала она, лежа на кушетке и ненавидя собственную слабость.
Иногда, впрочем, она ощущала небывалый прилив сил, и тогда принималась лихорадочно играть, едва не повреждая струны, перебирала нотные листы с прошедших репетиций, или, благодаря млеющую жару июльских дней, ныряла в прохладу нового бассейна.

Жизнь бурлила, подхватывая и зовя за собой, жизнь настоятельно требовала нововведений. Должно быть, никогда еще в этом доме – да и во всем этом респектабельном городке, если на то пошло – столько денег не перемалывали мельницы бесконечных проектов. Задний двор, до сей поры тихонько зараставший сорняками, теперь расцветили шезлонги и палатки с лимонадом, площадка для роликов и быстро обросший горками бассейн. Белые, алые, желтые цветы стелились под ноги отдыхающим.

Каким образом в дом, утомленный летней жарой, пробрался сбежавший из местного зоопарка пингвин, оставалось загадкой. Однако тот определенно не испытывал никаких неудобств, был бодр и свеж – кажется, бодрее самой Ханны – и не оставлял упрямых попыток добраться до призывно висящего на стене чучела рыбы, пойманной еще Готфридом.

Лизелотта вознамерилась самостоятельно сшить будущей внучке – или внуку – первую игрушку, и – очевидно, следуя похвальному упорству пингвина – долго пыталась освоить старую швейную машинку. Получившийся в итоге медвежонок напоминал инвалида войны, но Лизелотта отныне могла сказать, что сделала игрушку любимому внуку своими руками, и на том успокоилась.

Она с каждым годом, казалось, уходила от людей все дальше по неведомой туманной дороге, растворяясь в мире собственных фантазий, прочитанных книг, болезненных воспоминаний. Находила ли Лизелотта долгожданный покой там, в уютно затворенной собственной комнате, или лишь новые выматывающие терзания выжидали, когда она окажется наедине с собой? Кто знает…
***
Румяного и здорового мальчика, унаследовавшего отцовские зеленые глаза, назвали Вильгельмом. Никто так и не смог внятно сказать, кому же первому пришло в голову это торжественное имя, отдающее строгой серостью плаца – возможно, сама Ханна наобум предложила его, обмякнув на больничной постели.
Она опасливо качала младенца, казавшегося ей невероятно хрупким, держа его чуть ли не на вытянутых руках, чтобы ненароком не раздавить. Чтобы волосы не лезли в глаза, она теперь заплетала их в косу.

Вильгельм - который, впрочем, быстро превратился для всех в «малыша Вилли» - был любимцем гостей и предметом незатихающих восторгов. Какие чудесные глазки! А щечки! А какой носик – весь в отца!
Лизелотта и Гэбриел никогда не отказывались понянчиться с маленьким внуком, за что Ханна была им крайне благодарна – возможность иногда высыпаться дорогого стоила.

Hayley · 15.03.2013, 23:59

Ну, кажется, не все так страшно - всего лишь намек на магию) Надеюсь, Ханночка не нашлет по случайности на все семейство какую-нибудь пакость?
С рождением сыночка поздравляю, пока по нему не понятно, но, думаю, он будет очень мил) Теперь бы девочку вот, наследницу...)))

Мэриан · 17.03.2013, 14:47

Да, мне тоже бы хотелось наследницу...

Надо же, уже седьмое поколение. Первая годовщина династии через два месяца будет

Мэриан · 30.03.2013, 21:16

По правде говоря, я не знаю, к какой категории это отнести. Изначально это был набросок к одному из отчетов, но я так и не смогла вписать его в сюжет, поэтому пусть лежит, как отдельный драббл

Бонус, так сказать.
Просто небольшая зарисовка.

Такая симовская готика... )

Лизелотта склонялась над томиком «Грозового перевала» с видом прилежной ученицы. На лице ее лежала печать отстраненности, и лишь в темных глазах мешались страх и истома – как и всегда, когда она углублялась вновь в историю страшной и больной любви. Закрыв книгу, Лизелотта нередко бродила сама не своя, и никто не мог точно сказать, печальна она или испугана. Однако нечто неодолимое раз за разом влекло ее перечитывать знаменитый роман снова и снова.
Где-то там, за окном, белесые струи дождя хлестали землю, стекали по крышам, бежали со ступенек крыльца и собирались, как в чашах, в буквах, намертво выбитых на многочисленных надгробиях.
Ханна смотрела в окно с несвойственной ей задумчивостью.
- Мам, - тихо позвала она – А дядя Генрих… что с ним случилось? Мне говорили, он умер от болезни…
В последнее время девушка стала проявлять бесконечное любопытство.
- Да, так и есть. – торопливо ответила Лизелотта. Лгать она не умела и не любила. Говорить правду и углубляться в объяснения ей хотелось еще меньше, тем более, что за годы благопристойная, короткая отговорка даже в ее собственной памяти почти подменила неудобную истину.
- От простуды? От инфлюэнцы?
Бог знает, откуда взялась эта инфлюэнца, но… ладно, пусть будет инфлюэнца.
- Да, от нее. Это произошло ранней зимой, ты сама знаешь, как в это время года опасно.
А что ей следовало сказать? «Не было никакой болезни, от которой можно уберечься теплым свитером и застегнутым воротом, таблетками и медовым чаем. Просто однажды ночью к твоему дяде пришла полупрозрачная красавица и выпила из него душу»…
В конце концов, какая теперь разница? Все забыто, укрыто, отпето и похоронено.
Похоронено.
Похоронено.
Тогда почему в осенние ночи она укрывает шелковой маской глаза, чтобы не видеть дрожащего лунного сияния над кладбищем и глушит пуховыми подушками невыносимый шепот могильных камней?...

Мэриан · 04.04.2013, 01:13

Черной бронзою окованы холмы,
Через сердце прорастают тени тьмы.

Замыслы и мечты тлели в памяти неугасающими угольками, и при первом же удобном случае памятные книги перекочевали на переднюю полку. Где заканчивалось здесь присущее Ханне любопытство и тяга к познанию и начиналась неестественная, посторонняя страсть, загоревшаяся в ее крови?
И вновь чернели в руках обложки, шелестели страницы и разворачивалась под ногами бездонная, сладко зовущая пропасть...
Темные холмы, глухие пустоши, шелест могильной полыни и непроглядные пещеры - все они не спешили открывать перед ней свои тайны, и Ханну это злило. В конце концов, что такое представляло из себя мироздание, чтобы не сдаться в итоге ее пытливым изысканиям и горячим набегам?
Женщина чувствовала, как нечто чужеродное, опасное входит в ее жизнь, просачивается в ее мысли и свинцом застывает в ее душе, но поделать с этим ничего не могла, даже если бы захотела. Стронутая неосторожным камнем лавина уже неслась с гор, и остановить ее не было никакой возможности.
Итог полночных бдений был неожиданным - впрочем, какую развязку можно было бы считать закономерным в этой истории?
Ханна поднималась наверх, не слыша ни единого шороха, но смутно ощущая тревожный гнет чужого присутствия. Предчувствия не обманули - ее действительно ждали.
Моложавая женщина неопределенных лет стояла у окна, явно не испытывая ни малейшего беспокойства. На крючконосую ведьму из сказки она походила мало, но потусторонняя, зеленоватая бледность ее кожи сразу бросалась в глаза. Девичье изящество ее сложения странно сочеталось с хищным, тяжелым прищуром глаз. Одета незваная гостья была в темное бархатное платье.
Вокруг ее глаз виднелись странные следы, словно от ожогов, и сложно было сказать, уродовали они женщину или придавали ей некую опасную экзотичность.

- Я думаю, ты и сама понимаешь причину моего визита. - дама коротким кивком пригласила Ханну присесть, словно давняя хозяйка дома. Та ошарашенно подчинилась.
Незваная гостья говорила коротко, уверенно, и методичный стук ее каблуков словно отбивал такт продуманным фразам. Она была сыта по горло сумасбродными дилетантами, расплодившимися в последние годы; она не желала, чтобы с этой софы однажды осыпался поток горелого пепла; она предлагала Ханне помощь. Она видела силу, беспокойно плескавшуюся в ее темных глазах. Она протягивала ей руку – тонкую, хищную руку в мертвенных прожилках.
- Ты можешь отказаться. – проговорила женщина, стоя в серебристом свете луны – Мы не принуждаем никого.
Ханна зябко поежилась от лунного холода, пробирающего ее до самых костей. Был ли бьющий ее лихорадочный озноб лишь следствием ночной прохлады?
«Ты можешь отказаться» - повторила она про себя, прислушиваясь к собственным ощущениям.
Отказаться? Опасливо отдернуть руку? Замереть на полпути? Юный норов необузданного жеребенка всколыхнулся в ней. Ханна упрямо мотнула головой – расплетенные на ночь волосы мазнули ее по щеке. Она ухватилась за руку незваной гостьи – чужая ладонь на миг обожгла ее леденящим ночным холодом.
…Ханну трясло так, словно она вновь металась в бреду на мокрых простынях; комната перед глазами расплывалась, двоилась. Женщине мерещилось, что темнеющие у стен солидные шкафы угрожающе кренятся, заваливаются на нее. Занавески раздувались от ночного ветра, напоминая бледный погребальный саван. Сделать следующий шаг было страшно, мучительно страшно, но отступить в последний момент казалось еще страшней.
… Происходящее напоминало горячечный сон, вязкий и плотный, до одури реальный. Запах кладбищенской полыни окутывал ее плотным одеялом, бледные лица проносились вокруг, не отпечатываясь в памяти. Трещал огонь, светила луна, шуршали страницы, гремел гром и монотонно звучал чей-то шепот. Она говорила, слушала, кажется, даже что-то читала. Голова кружилась, глаза немного слезились. Секунды растягивались в часы, дни склеивались в минуты. Черная бездна раскрывалась под ногами, уже не пугая, а приглашая в упоительный полет. Ханна смеялась диким, непривычным смехом, запрокидывая голову, дыша полной грудью, удивляясь, как могла жить раньше с таким ограниченным зрением, скудным сознанием, спертым дыханием, бьющимся вполсилы сердцем…

… Сквозь окружающую ее темноту постепенно просачивались блики спокойного, привычного дневного света. Ханна лежала в пустой постели, одетая в привычную ночную сорочку; намокшие рыжие пряди прилипли к вискам. Пеньюар, в котором сто лет назад она поднималась в библиотеку, аккуратно висел на спинке стула. За окном стояла хмурая погода, медленно тянулась к горизонту пелена жемчужно-серых туч, не давая ни малейшей возможности определить время суток. Что это – светлое утро? Непогожий полдень? Ранние сумерки?
Взгляд Ханны метнулся к стене, выискивая привычный календарь – черт, как жаль, что его недавно перевесили в гостиную! Недавно ли? Сколько дней могла она провести за гранью реальности? Месяцев? Лет?
Ханне стало страшно, как никогда в жизни. Накинув приснопамятный пеньюар, она метнулась к дверям – и застыла на полпути напротив зеркала, завороженная ужасом. Эта зеленовато-бледная кожа, точно у изможденной больной; эти бледные полукружья страшных ожогов, охватившие глаза… Неужели это принадлежало ей, цветущей, пышущей здоровьем Ханне? Нет-нет, не может быть…
Прогрохотав по ступеням, спустившись в гостиную, она облегченно выдохнула – к счастью, прошло всего три дня. Три – это, кажется, какое-то мистическое число? Три, семь и одиннадцать… впрочем, сейчас не до того!
Ханна едва сознавала, какое зрелище представляет собой сейчас – всклокоченная и полуодетая, исхудавшая и обезумевшая. Главным было дорваться, рассказать, объяснить… что? Как выразить человеческим языком все тайны прошедших дней? Как описать чужое, манящее, сверкающее нечто, овладевшее теперь ее душой?
… Что ж, по крайней мере, ей поверили. Тяжелую горечь во взгляде Лизелотты невозможно было разгадать. Досадовала ли та на безответственность дочери или скорбела от того, что не смогла уберечь ее от потустороннего холода, разъедавшего ее собственный рассудок?
Гэбриел глядел прямо и хмуро. Он понимал, что Ханна ввязалась в игру с опасными силами, что дремлющими зверьми дышали где-то за гранью мироздания. Они могли даровать ей долгую молодость, а могли выжечь ей сердце.
Рокэ как будто уже смирился, что озорная судьба будет вечно сталкивать его если не с вампирами, то с пчелами, а если не с пчелами, то с ведьмами. На память очень кстати прошло подслушанное во время достопамятного путешествия на восток слово «карма».
Трехлетний Вильгельм не начал бояться побледневшей матери, не утратил своей любви к игре в ладушки с ней и не плакал, когда она брала его на руки (во всяком случае, не больше, чем обычно).

Рыжеволосый, розовощекий, чем-то похожий на плюшевого мишку, он увлеченно дергал за уши игрушечного зайца, пытался танцевать вскоре после того, как научился ходить, а при всякой попытке почитать с ним книжку принимался сосредоточенно грызть собственные пальцы и вертеться во все стороны.

Должно быть, Ханне следовало радоваться – все прошло настолько гладко, что это казалось невозможным. Достопамятные книги заняли почетное место на полке, горьковатые отвары бодро бурлили в выделенных по такому случаю домашних кастрюлях, и даже время для встреч с наставницей у нее порой получалось выкроить. Объяснение следов на лице Ханны последствиями редкой лихорадки, подхваченной в одном из многочисленных путешествий, выглядело по-детски наивным, но другой версии у соседей все равно не было. Разве что суеверные старухи, помнящие, должно быть, еще Салемские процессы, недобро щурились ей вслед. Пудра и румяна, крема и притирания – все шло в ход, чтоб осветлить, замазать, придать элегантный матовый оттенок нездоровому могильному цвету, проступающему из глубины ее лица.

Ханна то ныряла с восторгом в глубину звездной ночи, то принималась озираться испуганно, точно внезапно очнувшись ото сна – что со мной? Что я здесь делаю? Она не в силах была отказаться от слабости, цепким туманом заполнившей ее жизнь. И потом, разве это было слабостью? Ее зрение стало острей, чем у кошки; пробуждающаяся сила отдавалась покалыванием на кончиках пальцев; тайны земли и силы смерти распахивались перед ней…
Ханна ложилась поздно, проваливаясь в тяжелый гранитный сон без сновидений, и просыпалась от раскаленных полуденных лучей. Она улыбалась друзьям, играла с сыном, никогда не выскальзывала из объятий Рокэ, но в глазах ее плясали странные огоньки. Как ни странно, она стала даже красивей - какая-то загадочная грациозность сквозила теперь во всех ее движениях. Невозможно далекой казалась теперь та взъерошенная девушка с нескладными длинными ногами, в блеске солнечного света смеявшаяся на берегу. Да и была ли она, та девушка?
Вторую беременность Ханна восприняла даже с каким-то облегчением. Теперь она точно желала крепче привязать себя к обычному, земному, крепкому и понятному миру, вцепиться в ускользающую из-под пальцев жизнь.
Весна в этом году пришла чрезвычайно поздно, и Ханна, тоскуя в тяжести и маете последних месяцев, жестоко страдала от непривычного холода. Каждый день она выглядывала из окна, с голодной жадностью и непреходящей надеждой пытаясь поймать редкий отблеск тепла. Пить любые снадобья Ханна тогда остерегалась – не только из-за здравых опасений относительно того, как те могут отразиться на ребенке, но и из-за дикого, иррационального страха отравить малышку тем же ночным ядом, тем же туманным холодом, что снедал и ее саму. Но до конца своих экспериментов Ханна так и не бросила, и бледные руки ее тонко пахли травами.
Маленькая Бригитта родилась на исходе апреля.
***
Усадить Вильгельма за уроки было так же тяжело, как и объяснить ему, что маленькая сестра – не плюшевая игрушка, и тискать ее все-таки не надо, и трясти тоже, и за нос ее щипать тоже не стоит.

Он носился по дому рыжим вихрем и маленьким солнышком блистал на сцене школьного театра. Он, забывая спросить родителей, приглашал в гости однокласснику Меллису, застенчивую девочку, которую учил играть в «воров и полицейских» и которой показывал маленькую Бригитту.
Руки Меллисы переливались синяками – обидными следами щипков, толчков, памятью о «забавных детских играх». Глаза Меллисы блестели не по-детски настороженно.
Меллиса была единственной темнокожей ученицей в классе.

***
Благодаря родителям Бригитту всегда окружал рой любопытных и фейерверк восторга. В первый ее день рождения дом ломился от гостей, а Ханна, приложившая все усилия, теперь восхищала знакомых и коллег цветущим видом. Она шелестела шелковым подолом платья, прохаживаясь по нарядной гостиной, сюсюкалась с маленькой именинницей, улыбалась гостям, доверительно шепталась с подругами и чувствовала, как изнутри разрывается на части. Привычки, чувства, вся прошлая жизнь звали Ханну к знакомому теплу, к блеску и свету, а поселившаяся в ее душе сила неумолимо тянула ее во тьму…

Мэриан · 20.06.2013, 11:32

Прошу прощения за отсутствие - сначала была подготовка к сессии, потом сессия, а потом Греция ) Уже взялась за новый отчет, посвященный долгожданной наследнице

Мэриан · 19.08.2013, 19:44

Итак, альпийские вершины, немецкие городки и волонтерские лагеря остались позади, и теперь я снова с вами

Брат мой, брат, огонь поднебесный
Мне ответь, где ты отныне?
Молний ряд был тебе тесным,
А теперь тесно в камине.

Бригитта росла упрямой, вечно насупленной девочкой с очаровательными пухлыми щечками и густыми светлыми локонами. Когда она, нетвердо стоя на ногах, пыталась сделать следующий шаг, на ее лице проступало искреннее, умилительное для всех сторонних наблюдателей упорство.

На улице мело сухим снежком, и Вилли, забросив тоскливую алгебру, в восторге кружился на домашнем катке. Он подставлял лицо колючему снегопаду, счастливо жмурился, и мелкие снежинки путались и таяли в его растрепанных рыжих волосах.

В кресле возле окна, стиснув суховатые ручки, сидела Лизелотта, и подол ее тяжелого синего платья безжизненно стелился по полу. В последнее время ее часто одолевала мутная дремота, и сейчас мелькание белых мух за окном лишь утомляло женщину. Она уже не различала границы между явью и сном, и порой не могла точно сказать, в горячечном видении или в реальности являлись к ней настойчивые призрачные гости. Лизелотта понимала - с безрадостной уверенностью понимала - что скоро, совсем скоро ступит за грань, в безвестную тьму, даже там не встретит того, кого хотела. Мертвеца, никогда не являвшегося к ней под покровом ночи, не навещавшего близких, не бродившего в тумане семейного кладбища. Человека, которому она уже никогда не задаст главных вопросов и не получит на них ответов.
Сгорел, как будто его и не было...
И - пустой гроб в мерзлой земле...
От окна повеяло холодом. Лизелотта устало подернула плед.
Она почти привыкла к слабости, сковавшей ее тело, но за тающую ясность мысли цеплялась со страхом. Реальность ускользала от нее, растворяясь в промозглом, влажном тумане, застывшем над долинами в первые дни зимы.
Ханна не то ухитрялась не замерзать вовсе, не то согревалась каким-то своим способом, будь то горячее вино с пряными травами или бледные отвары из неприметных флакончиков. Она постоянно пребывала в ажиотаже бурной деятельности, точно остерегаясь остановиться на минуту и оказаться в пугающей тишине, наедине с собственными мыслями. И звучал, нервно и звонко, ее смех, и рвалась музыка из-под смычка, и шелестел подол шелкового платья на приемах, озорно пенилось шампанское, а окна маленькой комнаты на третьем этаже по ночам тлели зыбким, неземным светом…

Стремительно подраставшая, Бригитта словно чувствовала себя неловкой и лишней в этом водовороте жизни. Нет, она не была апатичным и бледным ребенком, в конце дня молча заползавшим под одеяло – она прыгала на скакалке, играла с братом, азартно слушала отцовские рассказы, неизменно подпирая кулачками щечки.

Но Бригитта с каждым днем все отчетливее понимала, со смутным чувством стыда за собственную неблагодарность, что, в какие бы очаровательные платьица с ворохом кружев ни обряжала ее мать, школьные праздники казались ей утомительной обязанностью вроде дворцовых «больших выходов», сверстники – шумными надоедливыми зверьками, а мамины домашние приемы оглушали шумом и светом.
А еще она понимала, что некрасива.
Это осознание просачивалось в ее душу день за днем – конфетными картинками с румяными девочками, обидными дразнилками мальчишек, высокомерными взглядами одноклассниц. Даже домашние зеркала, казалось, становились все безжалостнее, высвечивая с каждым разом все новые и новые недостатки Бригитты – низкие черные брови, придававшие девичьему лицу вечное выражение злой насупленности, тонкие губы, сжатые в бледную нитку, точно у карикатурной тетушки-старой девы. Как странно она смотрелась рядом с яркой рыжеволосой Ханной, высоким и неотразимым Рокэ, обаятельным огоньком-братом! Пожалуй, единственное, что было красивого в Бригитте – волосы, густые, тяжелые локоны цвета светлого золота, которые мама заплетала в косы, точно любимой кукле.
Нет, конечно же, ее это не огорчало. Нисколько не огорчало, нет. В конце концов, все было хорошо, да, достаточно хорошо. Говорили даже, что у нее было свое очарование – правда, до сих пор его, кажется, замечал только отец. Но Бригитта не жалела, нет, не жалела. В конце концов, у нее была своя крепость, бастион из хороших отметок и сборников логических задачек, надежные укрепления, сложенные из цифр и знаков. Шахматные доски, головоломные этюды. Черное-белое, черное-белое, вся жизнь простиралась перед ней, как сложенная из строгого узора доска. Белые начинают и выигрывают. Коня на Е5. Нет, она не жалеет. Совсем не жалеет…

Вильгельм из милого, немного неуклюжего ребенка превратился в жизнерадостного юношу – высокого, жилистого и рыжеволосого, как мать.

Выпускной, двенадцатый класс подползал все ближе, а на уроках все чаще говорили о важности экзаменов и необходимости прилежания, о будущем, которое сложится из безжалостных оценок в аккуратно расчерченных табелях.

Но апрель выдался на редкость теплым, лунные ночи кружили голову, а из школьного портфеля все чаще вместо тщательных конспектов сыпались стыдливые записки и номера телефонов. К математике Вильгельм – или, как родители неизменно его называли, Вилли – испытывал глухую ненависть, и, признаться, нередко завидовал младшей сестре, ухитрявшейся находить в головоломных задачках некое удовольствие. В шестнадцать лет он нашел себе небольшую подработку, наугад ткнув в первое попавшееся объявление в газете. На рынке, раскинувшемся возле лазурной бухты, Вилли помогал мыть, разделывать и – для особо привередливых покупателей – измельчать рыбу, которую только что привезли в тяжелых сетях кряжистые корабли. Эти неповоротливые, громоздкие суда, казалось, выходили из гавани за форелью еще до Первой мировой и скорбели по гибели «Титаника», и лишь неустанные молитвы матросских жен спасали их от того, чтобы расползтись по швам прямо на глазах у изумленной публики.
Домой Вильгельм возвращался промокший, усталый и насквозь пропахший рыбой, однако первые заработанные деньги приятно грели душу.
Каким образом он ухитрялся при этом не только учиться, но еще и спать, оставалось загадкой. Впрочем, на оба вопроса Вилли нередко с обезоруживающей искренностью отвечал: «А зачем?».

Накануне майских праздников Рокэ, к восторгу детей, привел домой громадную пушистую собаку. Это создание напоминало ожившую плюшевую игрушку - казалось, Отис, как звали пса, состоял из мягких лап, вислых ушей и теплых карих глаз.

Его взгляд, устремленный на новый дом, был неизменно полон изумления. Ел пес за троих, и, желая попросить добавки, виновато и умильно вилял хвостом. Отис долго и подозрительно обнюхивал обтянутый ярким бархатом домик для животных, прежде чем опасливо попробовать залезть внутрь, а жизнь в новой семье начал с того, что увлеченно разорвал школьный дневник Вильгельма (чем и заслужил его искреннюю привязанность).

Вилли с увлечением трепал домашнего любимца по загривку и любил наблюдать, как тот радостно бежит через зеленый сад за брошенной палкой. Но Бригитта проводила часы, знакомя его с домом и приучая не бояться нового пристанища; Бригитта, нахмурив тоненькие брови – черные стрелы вразлет – следила за тем, чтобы пес ел достаточно, чтобы его кормушка всегда была полна, а домик – вычищен.

Одни небеса знают, где Вильгельм отыскал бренные останки колымаги, напоминающей разбившийся в пустыне космический зонд, и как, с чьей помощью затащил их во двор, пристроив аккурат между павильоном и бассейном. Он клялся, что вернет эту груду металлолома к жизни, соберет из нее по меньшей мере «роллс-ройс», и уже обещал сестре с помпой отвозить ее в школу на сияющем кабриолете. Вильгельм попытался взять колымагу штурмом; та отбила первые атаки, обиженно плюясь искрами и проржавевшими деталями. Тогда он обложил ее осадой, со временем призвав подкрепление – одноклассников, впрочем, упорно отказываясь от помощи тяжелой артиллерии в лице отца. Каждый из новоявленных участников оглядывал поле боя в полной уверенности, что уж он-то обладает всеми необходимыми знаниями, и его ценные советы, без сомнения, изменят ход проигрышной кампании. Время шло. Количество деталей, ржавых и новых, устилавших пол импровизированного гаража, возрастало в геометрической прогрессии.

Разбитые стекла и покореженные фары колымаги теперь ехидно щурились вслед проходившему мимо Вилли. Тот уже начал огибать импровизированный гараж по аккуратной дуге, избегая болезненного напоминания о собственном фиаско. "В конце концов, все еще может получиться!" - подбадривал он себя, нервно ероша рыжие волосы - "Когда старший брат Тома приедет из университета...".
В это время Бригитта упорно потрошила книжные шкафы, извлекая из их темных недр все, относившееся к механике в целом и к автомобилям в частности. Большая часть определений оказалась для нее непонятна, и потому ее письменный стол теперь также устилали энциклопедии и учебники физики для старших классов. Она погружалась в тесные строчки, порой морщась от усердия - некоторая близорукость уже давала о себе знать - и беспрестанно теребила переброшенную через плечо косу. Предназначенные для будущего года тетради уже покрывали некие полудетские подобия конспектов, подчеркнутые определения и вопросительные знаки.
***
Смерть Гэбриела обрушилась на всех болезненным ударом. Как странно было видеть на узком и холодном столе, в безликом сосновом гробу его – высокого, жилистого, теплого, улыбчивого и неутомимого, не создавшего бессмертных песен, но вырастившего множество сладких апельсинов в саду. Лизелотте, сухонькой и маленькой, казалось, что смерть опять промахнулась, из мести или слепоты забрав самого близкого ей человека, оставив ее в одиночестве таять в холодном тумане призрачных фантазий…