Нестандартные династииОбычные правила династий слишком простые? Ищите технических сложностей? Добро пожаловать в раздел нестандартных династий! Пускай жизнь ваших симов станет еще более увлекательной и сложной!
Тот самый Мэттью из третьей части и Линий Крови потребовал полноценную историю, и я воссоздала его в четверке, в сохранении от Isleroux. Здесь игровой канон — гвоздь для моих картин, поэтому будьте готовы к Сан Мишуно в роли Бриджпорта и прочим вольностям (я фикрайтер, мне можно).
Посвящается Jana Weber, SierraMadre, шрифту Comic Sans и всем, кто помнит Мэттью. Обнадеживаться, впрочем, не спешите: это хоть и «пре-», но всё же канон, поэтому финал для героя не изменится.
Рейтинг 13+: здесь мрут, вытворяют и употребляют. Не берите с персонажей пример, особенно если вы несовершеннолетний.
Игра на английском, установлено и включено в настройках всё, что можно. А что нельзя, включено в Два Известных Взрослых Мода.
Ссылки на техничку и бонусы ведут в мой блог — разрешенных 800 пикселей не всегда хватает. По этой же причине скриншоты в теме увеличиваются — если вам плохо видно, попробуйте кликнуть на картинку.
Принимаю конструктивные замечания. Со мной можно (и нужно) на «ты» и не отказывать себе в эмоциях.
Последний раз редактировалось Influence, 28.05.2025 в 14:57.
Причина: новые эпизоды
Вот и мы, цветов не надо. Почитать о фильме можно здесь.
6. Пряжка и виселица
Люди умнеть ещё не начали,
Любят они, чтоб их дурачили…
Шика-блеска дай —
И станешь ты звездой!
Мюзикл «Мелодии большого города»
Скрип — на тросах поднимают самодельную виселицу.
— Выше!
Бух! Тук-тук-тук — палками загоняют в круг меня. Шлёп, — и волокут вверх по лестнице. По её бокам горожане, ещё вчера мне рукоплескавшие, отбивают палками мой последний ритм.
Верёвка обжигает шею. Миг, и полечу во тьму на потеху толпе.
— Калия! — кричу. — Не держи по мне траур, сразу выходи за нормального.
— Не драматизируй, — хохочет она. — Прыгай уже.
И я отпускаю трамплин. Воздух свистит в ушах, меня несёт. Как на съёмках: нет больше ни вызубренных реплик, ни отточенной мимики, ни режиссёра, лишь поток. Он накрывает с головой, тащит в глубину и под аплодисменты выкидывает на бортик бассейна — взмокшим, нечеловечески счастливым. Живым вопреки декабрю и пьяному безрассудству.
— Господин Хэмминг? — Пролитый на брюки кофе возвращает меня в настоящее, в офис СТАР. — Госпожа Рутфилд вас ждет.
— Спасибо. — И сминаю злосчастный стаканчик. — У вас не найдётся салфетки?
Оттираю пятно — только размазал. Если о моём новом агенте говорят правду, первым делом она предложит подгузник. Но деваться уже некуда.
— Здравствуй, здравствуй, дорогой, — отвечает спина из зарослей в глубине кабинета. — Садись, я сейчас.
Так и есть: бабуля. Седина в соломенных волосах, полукруглые тяжёлые очки, свитер с вышивкой-мухомором — всё на месте. Голди Рутфилд порхает от одного растения к другому, спотыкается, но одним движением возвращает равновесие, другим — лейку на полку. Будто из воздуха достаёт коробку конфет в золотой фольге и мечет передо мной.
— Чаю? Или чего покрепче?
И возрастные стереотипы разбиваются. Хотел бы я состариться так.
— Нет, спасибо. — И без того разжирел.
— Тогда к делу, — подмигивает Голди серо-голубым глазом. — Мэттью, я пересмотрела все твои работы и… это просто гениально. Особенно танец со шваброй, надо же было додуматься!
Смеётся, а в моей голове скалится та заметка. Роман со шваброй, артистичная бездарность, клоун… как там ещё меня назвали?
— Это всё, — качаю головой, — заслуги режиссёров. Ну и удача. Так-то я… клоун со шваброй.
— Между прочим, — поднимает Голди пухлый палец, — клоун — самый старательный артист. Чтобы сделать нарочито плохо, нужно уметь это делать хорошо. Помнишь «Сокровища Грабвиля», первую сцену на корабле?
— Где он с мачты свалился?
— Да!
Перед глазами сцена: застенчивый юнга, которого команда прозвала Бобром, хочет заслужить уважение, лезет на мачту, — и плюхается на мешки. Силится встать, спотыкается об яблоки и вновь падает под общий гогот. К финалу все боятся одной лишь улыбки Бобра.
— Сидни хотел отказаться от этой роли, — продолжает Голди. — Не буду, мол, рохлей. Режиссёр вопит, требует нового актёра, а я беру Сидни под ручку и уговариваю сыграть всю сцену без каскадёра.
— Так это вы?..
— Как видишь, — выпрямляет шею она. — И сработало же. Когда Сидни понял, какого труда стоит образ рохли, начал воспринимать себя всерьёз. И остальные его так восприняли.
Против воли улыбаюсь. Даже если это ложь, впечатляет. Только…
— Я не Сидни. Я просто…
— Ты не просто. Ты именно то, что нам нужно.
Голди кладет руку поверх моей — тёплую, как у мамы. Доживи та до сегодня, репетировала бы со мной и убеждала не сдаваться. И я бы слушался.
— Спасибо, госпожа Рутфилд. — Поднимаю глаза к потолку, чтобы скрыть слезу. — Так что там у нас?
***
Вагон подземки качается, отчего сосед в наушниках тыкается в плечо Калии. А та, будто ждала знака, поворачивается ко мне и спрашивает:
— Когда пробы?
Созерцаю каракули на запотевшем стекле. Калия бодает розовым помпоном:
— Когда?
— Прослушивание, — исправляю. — Это экранизация «Мелодий большого города». Ну мюзикл, из него ещё песню по телевизору крутили. — Фальшиво напеваю: — «Не жалеем, не жалеем, не жалеем ни о чём!»
Отстукиваю кроссовкой чечётку. Сосед всклёвывает носом и вновь храпит.
— А где проблема?
— Проблема…
И прикусываю губу. Зачем разглагольствовать о том, что можно показать?
— Жил да был один парнишка, — напеваю на мотив «Не жалеем», — на лицо недурен был. Но беда: ему на ухо целый мамонт наступил. — И отрывисто: — Наступил!
Калия наблюдает за представлением, продолжаю:
— И к кому же за советом обратиться могу я? У меня гитары нету, да и слуха… нет совсем.
— Ну… — Калия делает серьёзное лицо, а увидев моё, подхватывает мелодию: — Есть моя сестрица Джули, она в Бриндлтоне живёт. Все мозги мне проклевала, и тебе их проклюёт.
— Так она животных лечит, и она не музыкант.
— Да и что с того, нам важен лишь учительский талант.
Калия трижды отстукивает по портфелю. Толпа ей не подпевает, не отговаривает меня, даже чечётку не отбивает. Мне ещё и думать самому?
— Это жертва для искусства. — Небрежно откидываю шарф на плечо. — Значит, так тому и быть. Сразу как домой приедем, буду Джули я звонить.
Калия кивает. Чей-то телефон пищит похоже на заключительный куплет, пора заканчивать и мне.
— Никогда не занимался я гитарой с ветврачом. Но скажу, что не жалею, не жалею… — Вскакиваю с сидения. — Ни о чём!
Чечётка, оглядываюсь. Толпа так и спит, лишь старичок в клетчатом пальто аплодирует мне в такт. Кланяюсь ему, вместе с Калией покидаю вагон.
***
Просперо и Грация идут по заброшенной станции; стекляшки и первый лёд хрустят под ногами. Грация останавливается, чтобы согреть дыханием беззащитные тонкие пальцы. Просперо вынимает из-за спины гитару, и, поставив ногу на опрокинутый мусорный бак, запевает:
— Целься в луну, не бо-ойся промахнуться. Твою… мать!
Здравствуй, реальность. Хотел эффектно покрутить гитару, а вместо этого уронил.
— Чего орёшь? — Джули Джеллиминт поднимает на меня взгляд из-под светлой чёлки. — Здесь нет крещендо.
— Кре-что?
Джули вздыхает. Её глаза — зелёно-карие, точно у Калии, — как ледышки на ветвях. А тени вокруг — лесная земля, где меня вот-вот закопают.
— Ты не полный бездарь. — Рот Джули так и противится этой фразе. — Надеюсь, гамму осилишь.
— Гамму? Мне их некогда учить!
Джули, будто не услышав, встаёт с дивана и несёт свой тощий зад куда-то в сторону веранды. Веранды джаз-клуба «Калико», где мы занимаемся третий час.
— Кому молчим? — зыркает на меня через плечо. — Паузы здесь тоже нет.
— Зато, — указываю на бар, — есть люди.
«Да ладно», — читаю во взгляде Джули. И всё же бормочу:
— А я не умею на публику.
— И не научишься с таким настроем. Без слушателей ты не музыкант.
— Я всего лишь…
— Знаю, — отрезает она. — Ты всего лишь хочешь играть терпимо, но я не учу терпимо, я учу хорошо. Так что вставай и репетируй, приду — проверю.
И уносится, оставляя меня наедине с толпой. Точно в таких условиях выступает мой герой Просперо. Он играет на улице, где девятеро из десяти пройдут мимо, поэтому старается ради себя. Ради песни в сердце, ради любви к жизни и музыке. И я наконец-то его понимаю.
Встаю, беру гитару, как показала Джули. Первый аккорд — оглядываются. Зажмуриваюсь, и знакомый мотив возвращает в детство. Открываю глаза, лишь услышав:
Следую взглядом за Джули — и не верю, даже когда мелочь звенит в моих руках. Если я и бездарь, то уж очень артистичный.
— Сорок восемь… сорок девять симолеонов, — считает Джули. — Да ты звезда.
— Может, мне накидали, чтобы убрался поскорее.
— Может, — кивает она и закрывает мою протянутую ладонь. — Оставь себе, и гитару тоже. Дома позанимаешься.
— А за урок заплатить? Ты так и не назвала цену.
— Я не репетитор, — отстраняет Джули мою руку. — Я ветеринар с музыкальным дипломом, который хоть кому-то пригодился. Так что забирай свой гонорар и дуй на автобус, пока ещё ходят.
На автобус не успеваю и до утра тяну чашку кофе — в лучших традициях Просперо. Звёзды (столько лет их не видел!) подмигивают сквозь облака.
Рассвет в Дель-Соль-Вэлли розовый — как сахарная вата, как мечты толпы перед главным павильоном «Пламбоб Пикчерз». Вот начнётся прослушивание — и хлынет дождь, всех разбросает, загонит под тощие пальмы и навесы. А пока…
— Ты явись с шиком-блеском,
Шика-блеска дай!
Это поёт какой-то блондин в цилиндре, кожаных штанах и обрезанной блестящей футболке. Пристукивая каблучками сапог, он пляшет на бордюре, жонглирует тростью с головой игрушечного кролика — и:
— Публика будет благодарна,
Что им с того, что ты… Бездарна!
Тростью указывает на меня. Ну спасибо за поддержку.
— Мэттью Хэмминг, — выпаливаю охраннику так громко, чтобы перекричать фигляра. — Госпожа Заургрейп меня ждёт.
Пасть киностудии разверзается передо мной… то есть перед Просперо. Отныне я…
— Засранец! — с визгом налетает что-то чёрное. — Полгода не звонил, не писал. Убила бы!
— Ты, — хриплю, — уже почти.
Таня Торн смеётся и ослабляет объятия. По глазам вижу: поболтала бы до утра, но…
— Иди, — подталкивает. — Он не любит ждать.
— Он? — И правда, в режиссёрском кресле какой-то чернявый юнец. — А как же?..
— Тс-с! — цыкает Таня. — Главное, ни слова о его акценте. Он нормально говорит, когда спокоен.
И шмыг за камеру. Юнец, узкоглазый коморебиец, теребит серёжку и шепчется с Зои. Та с каменным лицом слушает, наконец поднимает голову и представляет:
— Акира Мейкара, наш режиссёр. А я продюсер.
Вот так дуэт. Акира — тростиночка, ветром унесёт, зато Зои за его спиной стоит как королева. Она легко кивает мне, Акира ослабляет петлю шарфа и тоже кивает:
— Срушаю.
Ну «срушай» мой позор. Размахнулся я аж на главную роль в ремейке «Мелодий большого города» — зря. Сидни Симуртона не превзойти никому.
Я здесь лишь из уважения к Калии. И Джули. А также Голди, Зои… так, всё. Слишком многих я подведу, если даже не попробую.
Бью по струнам; неловкие аккорды разносятся по павильону. Задыхаюсь на первом же куплете, едва вытягиваю припев:
— Целься в луну, не бойся промахнуться.
Твою стрелу направит верно страсть…
А вот я уже промахнулся, и не раз. Завершаю какой-то отсебятиной, и едва подняв глаза, по лицу Акиры читаю: провал. Сейчас меня выставят вон, и прощайте, серьёзные роли. Или вообще любые.
— Господин режиссёр! — влетает кто-то в капюшоне. — Я вам прислал видео, вы смотрели?
— Нет, — глядит Акира сквозь него.
— Молодой человек, дождитесь, пока вас вызовут, — поджимает алые губы Зои. — Охрана… где охрана?
— Хотя бы одну песню, — воздевает драную гитару. — Пожалуйста!
Акира с Зои переглядываются, а я понимаю: где-то уже этого парня видел. Додумать не успеваю, — он встряхивает каштановой чёлкой и запевает:
— Как скучен мир, если смотреть под ноги!
Ведь красота, она всегда вдали.
Коль нет огня, стремлений и тревоги,
От скуки сердце точно заболит.
Чистейшим голосом, без единой ошибки, будто родился с гитарой в руке. Капюшон падает, и я узнаю лицо. Лицо, в чью пользу три года назад заморозили моё наследство. Лицо брата, Майкла Слипа, — чуть повзрослевшее, но столь же слащавое.
— Целься в луну, не бойся промахнуться.
Твою стрелу направит верно страсть…
Мерзавец, в мою луну прицелился. Если он ещё и роль у меня отнимет… Нет уж!
— Сам-то что покажешь? — скалится Майкл. — Яйца, которые тебе прищемили? — И пищит якобы моим голосом: — Целься в луну, не бойся обосраться. Свою стрелу из задницы достань…
Сжимаю кулак. Избиение младенцев противоречит моим принципам, но… в «Мелодиях» же была музыкальная дуэль. С шиком-блеском, как и советовал белобрысый фигляр.
— Не так уж крут ты, просто шут, мелкий жулик, — мурлыкаю себе под нос. — Ну же, шут, ну сыграй со мной…
Майкл поворачивается — попался. Беру дыхание и на опоре, с максимальной артикуляцией пою во весь голос:
— Чтоб меня достать, стоял ты на ушах,
Только ты, мой друг, надулся словно шар.
Забудь свои слова — ты жив едва-едва,
Ты — вечный номер два!
— Сам ты…
Делаю вид, что его не услышал. Нет уж, братишка, выбрал оружие против меня, им и сражайся. Продолжаю:
— Любой твой фокус-покус для меня смешон,
Твои штучки-дрючки…
— Стоп! — гаркает Акира. — Я решир…
— Посовещаться, — кладёт Зои руку ему на плечо. — Идём.
Цокает каблуками к выходу, Акира плетётся следом. А у нас появляется время на то, что нужно было сделать с самого начала — перегрызть друг другу глотки.
— Ты, — цедит Майкл, — что здесь делаешь?
— Ну… — Выдерживаю паузу. — Работаю?
— Работаешь, — по слогам пропевает. — Известно, чем.
— Мозгами, — улыбаюсь. — А ты?
— А у меня, — выплёвывает, — талант.
— Тебе мама так сказала?
Ответить Майкл не успевает — возвращаются Зои с Акирой. Акира грохается на место и выдаёт:
— Ты, — пальцем в меня, — не певец. А ты…
— Погоди. — Зои кладёт ладонь на спинку его кресла и поворачивается к Майклу. — У вас, молодой человек, отличный голос. То, что нужно для нашего проекта.
Тот победно смотрит на меня. Сжимаю кулаки — как, как она могла?..
— Поэтому вы утверждены… — Пауза, дробь ногтями по креслу. — Как вокалист господина Хэмминга. Он же утверждён на роль Просперо.
Утверждён. Утверждён! Выдыхаю — и…
— В смысле? Я буду петь за… — Майкл показывает на меня пальцем, как на таракана. — Вот этого?
— Многие певцы так прославились, — кивает Зои. — У вас большое будущее в музыке, но актёрство… просто не ваше.
Майкл сдавливает гриф гитары. Ну, маменькин талант, что решишь? Уйти гордым и безвестным — или прогнуться ради славы, оставшись номером два?
— Ладно, — вздыхает. — Если ваш господин умеет только кривляться, так и быть, спою за него.
Со всей силой сарказма пожимаю потную руку Майкла. Пусть и дальше ломает свои молочные зубки об мою броню.
— На сегодня вы свободны. — Зои поворачивается к помощнице. — Выдай им сценарий.
Молча покидаем студию. Поравнявшись с Майклом на крыльце, я допеваю шёпотом:
— Лишив тебя мозгов, судьба была права,
Ты — только номер два!
***
Пока осень с зимой делили трон, солнце прокралось в казну и всех озолотило. Досталось и кофейне на месте заброшенного съёмочного павильона. Нарисованный бриллиант сверкает за спиной агента 008, а прямо под этим постером развалились мы с Таней, сытые и неспешные.
— Так вот, выдворил он очередного претендента и… — Таня слизывает молочную пенку. — Как заорёт: «Я борьше не могу! Это ду-ру-дом какой-то!»
Смеёмся вместе. Передразнивать акцент Акиры можно вечно.
— Так и сказал: дурудом?
— Да. — И роняет улыбку. — Ну я не выдержала и спрашиваю: кто вам вообще нужен? Я же выросла на площадке первых «Мелодий», и там планка была пониже. А эти сразу хотят… — Пищит голосом Акиры: — Регэнду!
— Ага, как же, — усмехаюсь в кофе. — Ему, поди, и Симуртон недостаточно «регэндарен».
Жужжит кофемашина, мы переглядываемся. Идея скачет между нами, неуловимая, безумная, — и вот Таня сдаётся:
— Нет. Чушь полная.
— Так неси её мне, пока не расплескала.
— Я, — после долгой паузы говорит она, — в детстве застала прослушивание Симуртона. И пробовался он, не поверишь, на Остинато. Да, — ловит мой взгляд, — отказали. Голос слишком молодой, фактуры нет… короче, недостаточно старый хрен. И взяли его на роль Просперо.
— Никогда бы не подумал, — качаю головой. — Но теперь-то…
— Теперь у него всё есть для этой роли, — вздыхает Таня как-то особенно горько. — Только где Симуртон — и где мы.
Всегда стройная, сейчас она похожа на кривой сучок; чёрная водолазка лишь подчёркивает круги под глазами. А глаза — угольки от былого пламени. Пламени, что залили ядом эти критиканы.
— Мы, — стучу кружкой об стол, — именно там, где он хочет быть. Я сам видел, как Симуртон радовался награде даже не за роль…
— Мэттью, Мэттью, притормози! — машет руками Таня. — Мне тоже охота верить, что Симуртон придёт и спасёт наше болото, но он не придёт. Я вижу, куда всё катится, и ты видишь. Поэтому спрыгивай, этот проект всё равно не взлетит.
— Не спрыгну! — И выпрямляюсь в знак предельной серьёзности намерений. — Почему ты так уверена, что Симуртон не согласится?
— Ох, — закатывает глаза. — Напросился. Дай свой телефон.
Даю, Таня что-то вводит и показывает кадр из… моей рекламы «Мистера Чистера»? Киваю — узнал, но при чём тут?..
— А вот эта пряжка… — Увеличивает изображение. — Угадай чья. Знаешь, как она к нам попала?
Мотаю головой. Зная Таню, могу предположить миллион вариантов, однако прорывается самый невероятный.
— Ты с ним?..
— Нет, — хихикает она. — Делайла.
— В смысле?!
— Ну что ты как маленький, — цокает языком. — Ей нравился Симуртон. А он отчаялся получить хоть какую-нибудь роль.
— Настолько?! — Белобрысый за дальним столиком на нас озирается, понижаю голос: — Она же снимает рекламу, рек-ла-му!
— Делайла — известный продюсер. И рекламу твою сняла лишь затем, чтобы уязвить Симуртона. Кем-то похожим на него молодого; в костюме, сшитом на Симуртона, в его драгоценной пряжке. Чтобы показать: даже легенда заменима. — Таня встречает мой взгляд, со вздохом кивает и завершает: — Прости, но это правда. Тобой просто ткнули в глаза.
Я свои опускаю к кексу и тыкаю вилкой в его податливую, не ждущую подвоха сердцевину. Так и знал, меня выбрали не за талант.
— Ладно… — Глотаю безвкусное тесто. — Где эта пряжка сейчас?
— В музее нашем, где же ещё. Погоди-ка, тебе зачем?
План заползает в мою голову, как агент 008 по вентиляционной трубе. Сегодня последний день проб. Завтра суета уляжется, и мимо охраны на студию не пролетит даже муха. Но до завтра ещё целая ночь.
— Слушай. — Отодвигаю наши кружки и наклоняюсь к Тане. — Ты точно хочешь, чтобы Симуртон пришёл?
***
Просперо по правую руку от главаря отбивает чечётку. Их шайка не мелочилась: вышибли дверь банка, на неё погрузили награбленное и понесли через главную площадь. Ещё бы они не попались.
А могли бы спрятаться в какой-нибудь каморке для швабр, чтобы ночью тихо сработать. Как мы с Таней.
— Лицо прикрой, — кидает она мне что-то с капюшоном. — Увидишь камеру — свети прямо в неё.
Вместе крадёмся закоулками к музейному павильону. Я ослепляю одну камеру за другой, Таня в чёрной водолазке сливается с тенями. Из-под напольной плитки она вынимает ключ, бесшумно толкает дверь, и вот мы внутри. Луч фонарика скользит от одной витрины к другой: королевское платье с тремя юбками, туша какой-то рыбоящерицы, зелёная лысая голова…
Когда-то всё это жило на экране и в сердцах зрителей, теперь же застыло мёртвой классикой. Застынет и Сидни, если не мы.
— Витрина там, — указывает Таня в глубь зала, откуда виднеется рулевое колесо. — Ключи где-нибудь видишь?
Вижу бюро с множеством ящичков. Как можно аккуратнее выдвигаю один за другим и нахожу самые маленькие ключи. Рука дрожит, скользит…
Дзынь — ключи на пол! Следом фонарик; эхо по всему залу. Таня едва дышит.
А музей молчит. Не воет сирена, не вспыхивают лазерные лучи, не топают охранники, — ничего. И когда это осознаю, ситуация больше не напоминает шпионский боевик. Актуальнее здесь цитата из «Лам у престолов»: «во лошаки», или, в переводе, «стражи нет».
Таня ловко отпирает витрину, снимает пряжку, отдаёт мне. В той же тишине запирает обратно, и, протерев ключи водолазкой, возвращает их на место. Вот и всё.
Шествуем по безлюдной парковке. Мы — герои, Ричард и Линда, перешагнувшие границу между реальностями. Только победоносный секс нам не грозит.
Магия киностудии рассеивается за её забором. Таня-помощница спецагента, знаток секретов и юркая тень превращается в Таню обычную, сутулую и с покрасневшими глазами. Она открывает машину, припаркованную в каком-то переулке, и ведёт по пустым улицам под бормотание полуночного радио.
— А если всё зря? — перебивает его Таня. — Если Симуртон откажется и… выяснится, что мы наследили?
— Если, — только и отвечаю. — Я переключу на что-нибудь повеселее?
***
— Ты всё подай с шиком-блеском,
Шика-блеска дай!
Плюх — брызги на белом костюме. Зомби побери этот Дель-Соль-Вэлли, где вместо снега дожди! Не сдаюсь и под нос напеваю:
— Если водить их за нос ловко,
Им не понять, что ты… Дешёвка!
Дешёвка и есть. Я не достоин стоять не то что рядом с Сидни — с его особняком. Но стою, и звоню в домофон, и дворецкий с поклоном проводит меня в гостиную.
— Садись. — Серендипити целует меня в щёку, та приятно горит. — Что у тебя?
— Хорошая новость. — И грациозно шлёпаюсь на диван. — Очень хорошая.
Брюки от такой наглости морщатся везде, где можно и где нельзя. А ведь говорила мне Калия: не надевай на важную встречу новые вещи. Теперь все Симуртоны оценят мой натужный вкус.
— Только не говори, — вкрадывается в самоедство голос Серендипити, — что ему роль предложили.
— Ладно, не буду.
Серендипити улыбается, устраивается на соседнем диване, а ноги — на деревянный столик. На босых ступнях переплетается чёрное кружево чулок, где один цветок переходит в другой. Взглядом оглаживаю пальцы её ног, икры, по колену поднимаюсь к оторочке чёрного пеньюара…
— Нравится? — Вскидываю голову. — Столик. Ты же на него смотришь?
Давлюсь согласием, Серендипити хохочет.
— Ты расскажи побольше басен, — врывается тонкий голосок такой же тонкой черноволосой девчушки. — Если твой грех и впрямь… Ужасен!
Последнее — таким дурным голосом, что Серендипити кривится. Девчушка спрыгивает через две ступеньки и протяжно заканчивает:
— Шика-блеска дай! — С улыбкой простирает руки. — Мам, я выучила папину песню!
— Поздравляю. — Челюсть Серендипити остаётся напряжённой. — Раз ты сегодня в голосе, пойди ему скажи…
— Я уже здесь.
Сидни выныривает из-за поворота в золотистом халате и раскрывает объятия. Девчушка на нём виснет, Сидни подхватывает её одной рукой, в другой держа бутылку — тоже золотую.
— Здравствуй, Господин Парадные Штаны, — улыбается он, поправляя на девочке диадему. — Вот эта звёздочка — наша дочь Саффрон. Саффрон, это Мэттью.
Приветствую её. «Звёздочка» прячет голову на отцовской груди, нет-нет да поглядывая на меня. Сидни её отпускает и садится напротив.
— Ну и вырядился ты, — игриво цокает языком. — С чем пожаловал?
— С добром, — нащупываю в кармане пряжку. — Только я бы хотел побеседовать наедине, если можно.
— Можно, — поворачивается он к Серендипити. — Искорка, Шафранчик ещё вчера хотела тебе что-то показать.
Серендипити хмурится, но с дивана встаёт; провожаю её взглядом. Дворецкий уже спешит к нам с бокалами и креманкой клубники. Сидни его отпускает, срезает золотую фольгу у горлышка, открывает бутылку с громким торжественным хлопком. И наливает, не уронив ни капли.
— Олимпия, Шам Ле Сим, «Д’Оро Гран Крю», год двадцать шестой, — объявляет он, раскручивая бокал. — Пятнадцать лет вину — а какой аромат, какой перляж! Вот кто не экономит на качестве.
Жестом предлагает клубнику. Беру одну, надкусить боюсь, — она будто спорит с жареным миндалём, печёной грушей, сдобой в винном букете. Дилемму решает Сидни: закидывает ягоду в свой бокал, делает смачный глоток, и мне остаётся лишь повторить.
Божественно! Пузырьки покалывают рот, клубника им вторит свежестью… Так бы и сидел, не виси над нами дело.
— Мы тоже не экономим на качестве, — произношу на одном дыхании. — Поэтому хотим пригласить вас в ремейк «Мелодий большого города».
Пересказываю идею, Сидни всё больше хмурится. Когда замолкаю, мотает головой:
— Нет. Надоело быть злодеем.
— Остинато не злодей! Он, как и Просперо, жаждет признания, просто они по разные стороны и…
— И в своем поражении Остинато сам виноват? — Сидни звонко ставит бокал на столик. — Знаешь, надоело быть виноватым, посмешищем всему миру. Я так живу уже двенадцатый год.
Приятно щекотавшие пузырьки теперь царапают глотку. Сидни сверлит стену чёрными глазами, откуда так и не смогли вымыть золото.
— Мы вам заплатим сколько скажете, — бормочу. — Если студия не согласится, я сам…
— А кто вернёт мне годы без ролей? — Сидни с брызгами надкусывает клубнику. — Судебные расходы, деньги, что швырял писакам, лишь бы отвязались, — и всё на ветер? Сможет ли «Пламбоб Пикчерз» купить мою честь, как думаешь?
Не сможет. «Пламбоб Пикчерз» — это брошенная им Скарлетт и Делайла, предложившая Сидни роль через постель. Впрочем…
— Вашу честь, — запускаю руку в карман пиджака, — не купит никто и никогда. Вот.
Сидни щурится, ладонь моя горит, но всё равно вынимаю пряжку. Осторожно, будто бомбу, кладу её рядом с визиткой Акиры.
— Да, — стараюсь не дрожать, — эта пряжка ваша. В ней, в костюме, сшитом на вас, я снимался в рекламе в вашем же амплуа. Так Делайла меня использовала, чтобы…
Его лицо, до сих пор сливавшееся с желтоватым светом, краснеет. Сидни сводит брови, отодвигаюсь…
— Мерзавец! — Свист — то пряжка надо мной. — Ты её притащил, чтобы поглумиться? Поставить на место меня — развалюху, что набивает себе цену?
— Нет, — поднимаю голову. — Не я определяю ваше место, не Делайла — никто, кроме вас. Хотите — оставайтесь развалюхой, хотите — вернитесь и покажите, чего на самом деле стоите.
Встаю, шагаю к двери — невежливо, единственно правильно.
— И дребедень свою, — ковёр глушит стук, — забери.
— Пряжка ваша, — повторяю на ходу. — Я принес её, чтобы напомнить: вы не должны унижаться. До встречи, господин Симуртон.
Оглядываюсь лишь у ворот. Серендипити улыбается из окна, будто знает: всё получится.
Жужжит телефон — напоминание о самом чуждом мне празднике. Сегодня Майклу, дай ему Всевидящий долгих лет и хорошего подзатыльника, исполнилось восемнадцать. Отныне он может зарабатывать сам, и замороженное для него наследство — моё.
Этих денег хватит на гонорар Сидни Симуртона. Если очень повезёт.
Взлёт и падение Мэттью Хэмминга
6. Пряжка и виселица
Линейный вид
