Династия Эйберхарт - Страница 17 - Prosims: новости, обзоры, дополнения, файлы, коды, объекты, скины и скриншоты The Sims 3 и The Sims 2

Мэриан · 18.05.2012, 16:40

Пока моя новая глава отдыхает у фотографа, я вспомнила о забытой радости династийца

Мой новый ноутбук обещает не слетать, игра загружена, а впереди каникулы...
Строгой исторической стилизации под Америку шестидесятых тут ждать не стоит - это скорее эксперимент, вариация на тему

Ну а пока...

In der Heimat wohnt ein kleines Mägdelein
Und das heißt: Erika.
Dieses Mädel ist mein treues Schätzelein
Und mein Glück, Erika...

Эрика Рената Эйберхарт была девушкой из хорошей семьи.
Это могло бы звучать как похвала. Или приговор. Или диагноз.
Возможно, ей следовало родиться на пару десятилетий раньше – тогда ее светлые косы, голубые до прозрачности глаза, прямой нос и не по-женски сильные руки пришлись бы как раз к месту и ко времени. Она заслуживала бы благосклонный взгляд учительницы чуть чаще, чем курносые и темноглазые одноклассницы. Ее бы фотографировали для школьных альбомов, может быть, даже ставили бы в пример. Позже ей бы легко устроили «удачный брак» с кем-нибудь таким же белокурым, светлоглазым, «правильным».
В школе ее любимая химия и алгебра неуклонно уступали бы шитью, рукоделию и домоводству – ведь, в самом деле, зачем нагружать хрупкий женский интеллект этими чересчур сложными для него знаниями, когда будущей жене и матери они все равно едва ли пригодятся?
О брюках и академической гребле тоже пришлось бы забыть… нет, все же Эрике повезло, что она родилась именно тогда, когда родилась.
Однако она была девушкой из хорошей семьи – со всеми вытекающими последствиями. С детства Эрика знала, что обязана соответствовать. Ее отец имел ученое звание и читал лекции на кафедре теоретической физики? Значит, она должна была не посрамить громкой фамилии и быть круглой отличницей в гимназии. Ее мать, фрау Гертруда, была прекрасной хозяйкой, вложившей все свои усилия, весь свой пыл и изобретательность в чистый дом, вышитые занавески, глаженые полотенца и горячие обеды из трех блюд? Значит, ее дочь обязана с ранних лет учиться всем этим премудростям, чтобы потом не ударить в грязь лицом. «А как же ты будешь выходить замуж? Как же ты будешь завтрак готовить?» - мягко журила ее мать, когда у Эрики что-то не получалось. Пару раз в голову последней забредала крамольная мысль, что, пожалуй, взрослый человек в состоянии приготовить себе яичницу и сам – если, конечно, он не инвалид и не паралитик. Однако в целом она долго пребывала в уверенности, что мужчины – сущие дети, которые непременно пропадут без заботы таких хороших хозяек, как фрау Гертруда и фройляйн Эрика.
Пожалуй, гораздо больше девочке нравилось общение с отцом, никогда не запиравшем от нее книжные шкафы, не жалевшим времени, чтобы объяснить дочери какой-нибудь заковыристый закон.
Как девочка из хорошей семьи, она молилась перед едой – однако гораздо более важной ей казалась необходимость мыть перед едой руки. Не жалея горячей воды для своих кос, отдавая в стирку блузку, надетую более трех раз, она всячески избегала школьных походов с палатками, часто сказываясь больной – мысль об отсутствии ванны, зубного порошка, о ночлеге в старых спальных мешках внушала ей ужас. Переживая угар первой влюбленности, она не раз отказывалась от поцелуя с красавчиком Рольфом в первую очередь из-за боязливой брезгливости и иллюстраций к статьям о микробах (вторым пунктом в списке были странные разговоры об исторической несправедливости и величии Германии, которые он имел привычку заводить, а уже третьим шло строгое воспитание девушки).
Она с презрением относилась к суевериям, хмыкала в ответ на рассказы об упырях и привидениях, признавала возможность существования инопланетного разума, однако все существующие на этот счет теории считала несостоятельными.
Мало кого удивило, что после окончания школы Эрика решила, во-первых, поступать в заокеанский университет (и не в какой-нибудь, а непременно в самый лучший!), а во-вторых, на медицинский факультет.

За оформление спасибо Lullabe.

Мэриан · 23.09.2012, 16:18

Итак, получилось... мрачновастенько

И сюжетненько. У меня вообще это поколение, по всем планам, выходит каким-то мрачноватым...

Узнаешь этот узкий, пустой, равнодушный зрачок?
Ты дрожишь, как дитя. Ты опять одинок.
От акульего взора свой взор оторвать
Ты не в силах, как прежде, опять и опять…

Выпускники ухитрились всего на день опередить Ренату с Хайденом – оглушенные бесконечным перелетом и сменой часовых поясов, они отсыпались после весеннего тура в Тибет. Часть поездки чета провела в цветущем курортном заповеднике блестящего отеля «Мандарин» - вышколенная прислуга, хрусткие белые простыни на кровати, выверенная гармония сада камней, маленький бассейн, стрельба из лука или занятия йогой для желающих – семейным парам абонемент со скидкой…

Быстро утомившись в лощеном европеизированном раю, чета договорилась об участии в двухнедельном горном походе и вскоре покинула предместья Лхасы.
Их ждали крутые тропы, недобро щурившиеся с соседних склонов, незыблемая, холодно-голубоватая гладь священных озер, звенящий горный воздух и величественный покой каменных вершин. Рената довольно улыбалась, плотно кутаясь в теплую мужскую куртку, оглядывая стены очередного тихого монастыря, наблюдая за полетом черных птиц в бледном небе. Останавливалась немногочисленная группа в маленьких семейных гостиницах, застывших на обрывистых склонах, в чайных домах, а чаще – попросту в палатке под открытым небом.
Удивительно, но теперь Рената уставала гораздо меньше, чем во время отдыха в «Мандарине», где ее то и дело одолевала полуденная дрема.

Как ни странно, даже неумолимая старость не сгладила ее резких, юношеских черт. Она с некоторой горечью поняла, что выдать седые волосы за платиновые уже не сможет, и теперь, упрямо спеша за проводником, смотрела на окружающих с некоторым вызовом. Правда, бежать слишком быстро Ренате не позволяли не только годы, но и совесть, воплотившаяся в каком-то укоризненном шарканьи хромой ноги Хайдена.
Возможно, ему не стоило во время первого знакомства с попутчиками упоминать о своей ученой степени, ибо теперь, несмотря на наличие экскурсовода, туристы отчего-то предпочитали обращаться с половиной вопросов именно к нему. «Герр доктор, профессор… герр профессор доктор…» - неслось со всех сторон. «Ну, вы-то точно знаете ответ! Как вы можете не знать?...» - светилось недоумение в чужих глазах.
***
«Молодая жена Курта» - это определение словно бы въелось в чужую речь, и никакие годы не могли заставить его поблекнуть. Несмотря на истлевший девичий румянец, на засыпанные предательским снегом золотые кудри, на истончившиеся, суховатые ручки, она так и осталась для всех «молодой женой Курта».

Годы пощадили его благородную стать и пронзительную голубизну глаз.

Мучительные воспоминания поблекли, отдалившись, подернувшись мечтательной дымкой былого. Теперь, когда они напоминали скорее смутные сны, чем наполненные живой кровью кошмары, Курт уже мог позволить себе задумчиво перебирать старые медали, слушая, как звенят они в его пальцах, или с некоторой ностальгией вспоминать о товарищах – впрочем, писал он им довольно редко…
Дни текли, похожие на теплый полуденный сон. Солнечные блики скользили по глади пруда. Голос Марии, в последнее время полюбившей читать ему вслух, звучал тихо, как-то бережно. Массивные романы с серыми дотами на обложке были неизменно заперты за матовым стеклом шкафа – осколки утраченных иллюзий порой больно впивались в душу.

Шрамы ныли лишь в дождливую погоду, изредка напоминая о себе под вечер. Все было хорошо…
Лизелотта, по собственному выражению, пребывала в поиске. Она читала много эзотерической литературы, подходя к этому занятию с вдумчивой обстоятельностью настоящей ученой. Время от времени она консультировала мать, обратившуюся к модному в последнее время жанру мистического романа.
Адрес беспокойного, растрепанного Гэбриела затерялся в шелесте страниц записной книжки. В гранях зеркального шарика задумчиво переливался влажный, радужный свет.

***
Вялый, сложенный коллектив принял Генриха спокойно. Пережив паническое осознание того, что будущие занятия будут разительно отличаться от всего, выученного по глянцевым учебникам, Хайни преодолел минутное отчаяние и приступил к работе. Его мир вскоре вернулся в состояние блаженной упорядоченности, а начальство вскоре даже отметило рвение молодого специалиста с редким образованием. В знакомом мире стерильного звона склянок, шуршания кипельного халата, дымчатой призмы рабочих очков и столбцов железных расчетов Хайни чувствовал себя как нельзя лучше. Он твердо стоял на обеих ногах, с каким-то даже облегчением сомкнув вокруг себя холодные стены лаборатории. Его признавали (наконец-то, наконец-то!). Он даже начал задумываться о диссертации.

Но иногда посреди важнейшего обсуждения проблемы натопышей у кур или трудностей, с которыми сталкиваются в местных теплицах аргентинские лимоны, Генрих словно бы отключался – сонливость ли или просто замороченность работой были тому виной – и с недоумением обводил взглядом ставшие вдруг чужими и незнакомыми лица коллег. Что он тут делает? Ведь только что – в дремотных мечтах или в утреннем сне – он парил в лунном свете, и мягкая, прохладная трава стелилась ему под ноги, и седые горы вырастали вдали. Привкус странного горячего вина тлел во рту.
Лимоны? Силос? Уникальные типы почвы? Не будьте смешными…
Тем вечером он задержался дольше, чем обычно. Сумрачная, тягостная тишина уже наполнила коридоры, и дежурный, привычный звон ключа прозвучал как-то особенно тоскливо. Генриху предстояла долгая дорога домой – зябко кутаясь в пальто и прислушиваясь к гулкому звуку собственных шагов, расталкивая промозглый сентябрьский мрак…
Вывеска незнакомого бара (впрочем, для него все почти все бары были незнакомыми) сияла мягко и приветливо, без современного кислотного блеска, однако Хайни застыл перед входом минут на пять, раздумывая так, словно бы от решения зависела вся его жизнь. В конце концов он храбро толкнул дверь и переступил порог.
- Горячий шоколад, пожалуйста. – с некоторым даже вызовом сказал он барменше и, немного подумав, прибавил – Со сливками.

Барменша взглянула на Хайни удивленно, но заказ выполнила.
Возможно, дело было в шоколаде, возможно, в теплой обособленности протопленной комнаты, в этот понедельник почти пустующей – но Хайни, заслушавшись надрывной медленной музыкой, ударился в задумчивые размышления и бесповоротно утонул в жалости к себе.
«И почему я не поехал на ту стажировку в Аргентину, когда приглашали?»
«И почему я не обратил внимания на ту хорошенькую практикантку, которая угощала меня пирогом с ежевикой? Хотя, она всех угощала…»
«Может, бросить все и уехать в Европу? Только кто меня там ждет…».
Бессильная злость на себя самого и собственную нерешительность быстро переплавилась в привычную, даже какую-то усталую ненависть к другому человеку.
Рейнхард, Рейнхард! Неужели ты думаешь, что неуклюжий кузен смиренно принимает, как должное, твои презрительные намеки и полные блистательного высокомерия взгляды? Или, быть может, ты считаешь, что он уже привык, омертвел и почти не чувствует тонкие иглы твоих острот? Райни, всеобщий любимец, вознесшийся в блеске собственных речей. Ухитрившийся прослыть одновременно хранителем традиций, сторонником прогресса, простым славным малым и столичным щеголем. Высокий, белокурый, изящно сложенный – Райни, ты словно бы взялся всем своим существованием доказать, что существуют белоснежные вершины, которых никогда не достигнуть сутулым и близоруким магистрам сельского хозяйства…

Рейнхард, Рейнхард, ты с твоими длинными ногами и музыкальными руками, любимец девушек, профессоров и собак…
Мысль прервалась на полуслове, замерев, как замороженная на лету птица. Генрих внезапно почувствовал чей-то взгляд, вонзившийся ему в спину ледяной иглой.
«Хайни…» - знакомо прошелестело возле самого уха.
Казалось, в один миг исчезли уютные стены освещенной комнаты. Генриха обдало волной ночного холода.
Голос во тьме, взгляд, преследовавши его на темных улицах пустынного городка… Хайни узнал бы его даже в густой, бушующей толпе.
Стараясь унять дрожь в руках, он медленно обернулся. Немногочисленные посетители, барменша, скользящие за окном тени прохожих – все это словно бы замерло, исчезло для него, застыв в черно-белом стоп-кадре. Внимание притягивала лишь молодая женщина, как раз аккуратно присевшая за дальний столик. Скинув куртку, она осталась в длинном вечернем платье, алым, как цветущий мак. Ее холодные белокурые волосы были распущены с какой-то удивительной небрежностью, и капли дождя все еще дрожали на прядях.
Женщина обернулась и посмотрела прямо на Хайни – ее голубые глаза были блеклыми, непрозрачными, точно вековая толща далеких ледников. Тонко вычерченные розовые губы – цветущие, жадные – тронула улыбка…
За окнами бушевал ливень, заперев Генриха в потерявшем внезапно всю свою прелесть заведении, как в осаде. «Вот и все» - крутилось в голове – «Вот и все…». И нет отрешенной, резкой, светлой мисс Адамс. И некому помочь, и некуда бежать…
Тут – хвала небесам! – женщина отвернулась. Предавшись каким-то своим мыслям, она теперь неотрывно глядела на собственное отражение в черноте окна. Впрочем, не исключено, что она наблюдала за зеркальным двойником Хайни…
Торопливо отсчитав несколько тяжелых монеток, предательски скользивших в пальцах, он накинул пальто и выбежал, хлопнув дверью, в объятия холодного ливня. Путь домой промелькнул перед его глазами, подобно вспышке молнии.
Закрыв за собой тяжелую дверь, он с облегчением вздохнул, чувствуя, как бешено колотится сердце. Прихожая встретила Генриха кромешной темнотой, и лишь в пустующей гостиной обнаружилась пара горящих свечей. «Снова электричество отключили» - вяло подумал Хайни и подивился тому, как буднично, до смешного обыденно, почти уютно звучала эта фраза после всего, что ему пришлось пережить этим вечером.
Морщась и вздрагивая от скрипа ступенек, Генрих поднялся наверх. Он замер на миг возле музыкального салона, прислушиваясь к нежным отзвукам пронзительной мелодии, лившейся из-за закрытых дверей.
Райни, Райни…
Этой ночью Генрих так и не решился загасить свечу, тлевшую на прикроватной тумбочке. Засыпал он долго, и сновидения его были населены смутными образами, что бродили по краю сознания, угрожающе раскачиваясь и приближаясь к нему, и чьи-то резкие и яркие черты неодолимо проступали сквозь туманный покров…
***
Осень наползла на город сыроватыми туманами, пронизывая до костей коварным, набирающим силу холодом. Великолепные бриллиантовые ливни шумели по вечерам, заставляя даже постаревшую Хельгу удивленно прислоняться треугольной мордочкой к окну. Горьковатая свежесть сочилась сквозь щели в окнах, и над сводами крыши гремели оглушительные громовые раскаты…
Лампочки тревожно мигнули и погасли. В головах обоих присутствующих вспыхнула единая привычная мысль – «Опять…».
Курт и Мицци на неделю отправились бродить по тенистым зеленым заповедникам и кормить морских котиков на скалистых пляжах Сан-Франциско. Рената с супругом остались ночевать у знакомых, а Генрих вновь задерживался на работе, и потому обычная работа – поиск на ощупь пути в кладовку, распаковка свечей, выуживание за закромов допотопной газовой горелки, на которой можно было бы согреть ужин – целиком легла на плечи Рейнхарда и Лизелотты. Девушка, как ни странно, даже заулыбалась, нимало не огорчившись произошедшему – в мягком, медовом полумраке, разбавленном огоньками свечей, она чувствовала себя даже лучше…
…Огоньки свечей дрожали и расплывались, завораживая и навевая сонливость. Янтарные блики скользили по лицу Рейнхарда, делая его облик теплей и обаятельней, чем он был на самом деле.
- Что будем делать? – рассеянно вопросила Лизелотта, отпивая немного горьковатого белого вина. Надежды на то, что электричество включат до завтрашнего дня, не предвиделось. Она слишком берегла свои глаза для того, чтобы читать при таком зыбком освещении.
Райни едва заметно улыбнулся.
- Я мог бы сыграть тебе.
- О… это очень мило.
Кажется, он принял эти слова за бурное согласие, просветлев лицом.
- Тогда идем! – его узкая, прохладная ладонь обхватила пальцы Лизелотты. Девушка встала из-за стола, прервав тягостную трапезу даже с некоторым облегчением.
Рейнхард вел ее вверх по лестнице упорно, целенаправленно, быстро, едва ли не таща за собой. Лизелотта цеплялась за гладкие перила, чувствуя, как предательски скользят на ступенях домашние туфли. Наконец, добравшись до музыкального салона, сейчас погруженного в золотистый полумрак, она с облегчением плюхнулась на софу, сцепив «замочком» на вышитой подушке тонкие пальцы. Райни, не теряя даром времени, бережно извлек скрипку из футляра – огоньки свечей разом блеснули на полированном дереве, освобожденном из бархатного плена.
Лизелотте не было знакомо произведение, которое он собирался сыграть – она терялась в серенадах, симфониях, пьесах и могла узнать сходу разве что самые известные арии из монументальных опер. Но она всегда любила слушать игру на скрипке, трогавшую ее гораздо больше, чем гладкое, фарфоровое совершенство фортепиано. Ей казалось, что острые струны, с которыми так легко и вольно обращается тонкий смычок Райни – это живые, кровавые жилы ее сердца, страдающие и трепещущие сейчас, больно сжимаясь от каждого нежного и словно бы укоряющего звука.

Когда последний аккорд растаял, рассыпался серебристым звоном в почтительном безмолвии салона, Лизелотта обнаружила, что давно уже неромантично шмыгает носом, прижав обе ладони к щекам.
Она и сама не заметила, как Рейнхард оказался рядом с ней, присев на узкую софу.
- Райни, это было… так прекрасно…
- Рад, что тебе понравилось. – юноша провел ладонью по ее волосам. Лизелотта зажмурилась от этой неожиданной ласки.
Его рука спустилась чуть ниже, гладя Лизелотту по трепещущей, нежной шее. Тонкие, бледные пальцы Рейнхарда уже скользили за ее ушком, слегка щекоча, заставляя ее нервно посмеиваться.
- Ра-айни… - она блаженно откинула голову.
Его пальцы теперь быстро, целенаправленно вытаскивали старомодные фигурные шпильки из ее волос. Второй рукой он все так же ласкал шею Лизелотты. Вскоре пальцы Рейнхарда уступили место его губам – он целовал тонкую, чувствительную кожу возле ее ушка, скользя ниже, обжигая шею.
Лизелотта, еще не пришедшая в себя, окутанная дурманом слабости после пронзительной музыки, не сопротивлялась. Блекло-голубые глаза Рейнхарда горели совсем близко. Происходящее казалось нереальным, и вспыхивающие на краю зрения янтарные огоньки свечей, плывущие в окружающем полумраке, лишь усиливали впечатление.
Она немного сползла с софы. Райни продолжал целовать ее шею, жадно прижимая Лизелотту к себе. Его прикосновения были странно удушливы, еще глубже погружая девушку в ядовитый дурман.
Лизелотта опомнилась, лишь когда ладонь Рейнхарда легла на ее колено.
- Райни, ты что… ты что… - лепетала она, упираясь ладонями в его грудь – Что ты делаешь?...
- А тебе не нравится? – во взгляде Рейнхарда было томительное раздражение. Кажется, он досадовал на то, что она вообще заговорила.
- Так же нельзя… я же твоя сестра…
- Двоюродная. – он тяжело дышал; голос его дрожал от возбуждения – Сто лет назад я мог бы легко попросить твоей руки, и никто не посмел бы мне отказать…
- Я бы посмела. – голос Лизелотты стал тверже.
- А как же герои твоих любимых книг? – Рейнхард по-прежнему играл ее волосами – Разве Эшли Уилкс и Мелани Гамильтон не были кузенами?
- Мелани умерла в конце.
- Ну, у нас до такого не дойдет…
- Нет никакого «у нас»! – нервно крикнула Лизелотта – Отойди от меня… не прикасайся ко мне!
- Лизль…
- Уходи. – она отодвинулась настолько, насколько смогла, с ужасом глядя на двоюродного брата, нависшего над ней – Я не хочу тебя видеть. Не трогай меня, не трогай, не трогай, не трогай меня…
- Лизль, ты что? – он попытался взять себя в руки и вновь изобразить дружескую, обаятельную улыбку, словно все произошедшее было лишь кошмарным сном или извращенной фантазией самой Лизелотты – Это же я, все еще я, твой Райни…
- Я не хочу! – крикнула девушка, выставив перед собой руки и зажмурив глаза, точно ожидая удара.
Когда она открыла их, в комнате было уже пусто. Рейнхард вышел неслышно, оставив ее на начищенном паркете, среди душного, дремотного сумрака и плывущего света свечных огоньков. Дверь он за собой не закрыл, и Лизелотта не глядела в темноту расстилающегося за ней коридора, боясь увидеть там его силуэт.
Голова кружилась, как во время инфлюэнцы, сердце билось оглушительно. Домашнее платье прилипло к телу. Девушку сотрясала болезненная дрожь, она чувствовала легкую тошноту. На Лизелотту нахлынуло внезапное желание набрать горячую ванну и лежать в ней до утра, остервенело натираясь жесткой мочалкой и приторно-сладким мылом.
Уже чуть позже, остывая вместе с пенной водой в полной темноте, она глядела перед собой прямо, не в силах сомкнуть напряженные веки. Ни единой свечи не горело, из-под приоткрытой двери в ванную тускло проникал бледный свет широкого коридора. Но никакие тени, щерящиеся в углах комнаты, никакие тихие призраки не пугали сейчас Лизелотту больше, чем ее белокурый кузен.
Лишь стучала во влажных висках запоздалая, отдающая какой-то книжной пылью фраза – «Они хотели вырастить из него принца, а получили чудовище…».

Kamila1998 · 23.09.2012, 20:03

Когда-то уже начинала читать вашу династию. Почему-то не понравилось. Скорее всего потому, что я пропустила фразу про шестидесятые и недоумевала, почему все так странно. В этот раз я эту фразу заметила. И очень сильно пожалела, что не продолжила чтение в прошлый раз. Династия великолепна, без преувеличения. Отчетов в поколении немного, зато они очень объемные, герои проработаны очень и очень хорошо. В общем, я наслаждаюсь. Радуют саундтреки, с ними читать интересней. Да и вообще. Вот. Даже слов нет.

Мэриан · 25.09.2012, 02:29

О, приветствую нового читателя

Отдельное спасибо за саундтреки - я их обычно тщательно подбираю и немного переживаю из-за отсутствия фидбэка. Ну, к последнему поколению их особенно много накопилось ))

Мэриан · 29.09.2012, 23:48

Многабукаф, многабукаф...

Тебя дурманит бездонный взор,
И ты погиб, ты уже зачарован.
Но ты желаешь поймать мой луч,
Вкусить мою власть?
Посмотри ж на меня, чтоб пропасть!

Твой взгляд не дольше, чем мой…
Иди ко мне, будь рядом со мной!
Иди ко мне, будь рядом со мной!

На следующее утро Лизелотта спустилась к завтраку последней, провозившись у умывальника и долго заплетая волосы. Отчего-то ей казалось, что все немедленно поймут, что с ней произошло, и тогда… тогда случится что-то ужасное.
Однако утро было безмятежно. Домашние поздоровались с ней, и мать улыбнулась одними уголками губ. Прозрачный солнечный свет лился сквозь распахнутые окна, мирная тишина в столовой была прерываема лишь тихим звоном приборов. Помедлив, Лизелотта заняла свое место. Сердце ее колотилось бешено, голова немного кружилась. Она искоса взглянула на Райни, но получила в ответ обычную приветственную улыбку.
Девушка едва дождалась конца завтрака – она отчего-то была уверена, что двоюродный брат захочет поговорить с ней наедине. Но Рейнхард, лишь удивленно подняв брови в ответ на напряженный взгляд Лизелотты, вышел из комнаты вместе с остальными – не мешкая, но и не торопясь поскорей ее покинуть.
Она осталась стоять посреди опустевшей столовой, недоуменно оглядываясь, пытаясь прогнать смутное ощущение абсурдного, кошмарного сна. Можно было бы попытаться убедить себя, что это и был лишь кошмарный сон, силой вдавить произошедшее глубоко в душу, как вдавливают болезненную шишку. Но слишком сильна все еще была дрожь в руках, слишком отчетливым осталось ощущение какой-то неизбывной грязи, мстительно и цепко вцепившейся в ее нежную до прозрачности кожу.
Что делать? С кем говорить? А может быть, лучше ни с кем? Что она скажет? Это ведь и не опишешь, не выговоришь… облеченное в громоздкие, гладкие, прямые слова, происшествие выглядело совсем не страшно. «Вокруг горели свечи, а он целовал меня в шею» - это звучит даже романтично. Кто в здравом уме будет такому сочувствовать? Что, если ей вообще не поверят? Да, ей наверняка не поверят, ведь Райни – такой блестящий обаятельный молодой человек, любимец и гордость семьи, а она… она всегда была странноватой девицей. Кто угодно укажет на ее склонность к фантазиям и нездоровые привычки.
Лизелотта промолчала. Ее выдавала лишь дрожь и испуганный блеск глаз, вспыхивающий всякий раз, когда ей приходилось оставаться с кузеном в одной комнате. Его улыбки, его пальцы, гладившие ее руку – все это превратилось в пытку, бесконечную, томительную, вытягивающую душу. Лизелотта стала напоминать зверька, окоченевшего в укрытии, ожидая, пока проплывет мимо тень страшного ястреба. Но тень нависла над ней, укрыв в густом мраке, не собираясь исчезать.
Да, наверное, она сама этого хотела – иначе почему не сопротивлялась, почему позволяла ему себя трогать? Можно ли представить, к примеру, прабабушку Лору с гордого портрета, оказавшуюся в такой ситуации? Конечно, нет – да она бы в прах испепелила того, кто попытался бы проделать с ней подобное против ее воли! Да любая бы испепелила. А она, Лизелотта, не смогла. Значит, сама хотела. Или она просто слишком слабая.

До сих пор она и не представляла, что нежность и красота могут вызывать отвращение. Однако пальцы Рейнхарда – тонкие, белоснежные, цепкие – порой проводившие как бы невзначай по ее волосам или плечу, пробуждали в Лизелотте смесь тошнотворного страха и глухого, истощающего желания. Этому желанию – результату тривиального сочетания полудетского любопытства и телесного томления – она придумывала самые невообразимые объяснения, и порой, в особенно душные ночи, даже думала о том, чтобы, давясь собственными протестами и слезами, ответить, наконец, на притязания кузена. Не из склонности или страсти, а просто из упрямого желания захлопнуть дверь и пасть окончательно.
И потом – никто не играл на скрипке так, как он…
***
Бледно-золотистый закат растаял в осеннем небе, скользнув прощальными лучами по полу гостиной. Голубой сумрак, сначала похожий на наброшенную на небеса газовую пелену, густел с каждым часом. Чем темнее становилось за окном, тем сильней Генрих чувствовал неясный страх, расплывающийся, как тень на дне водоема, словно с каждым новым боем часов таяла незримая защита, отделявшая его от беспощадной опасности.
Он долго не ложился спать, отмахиваясь от участливых советов старших родственников и удивленных взглядов чувствительной сестры. Наконец, когда свинцовая усталость одолела его, Хайни решился закрыть за собой дверь тихой, сумрачной спальни.
Сухой щелчок выключателя прозвучал, как взвод курка.
Генрих лежал без движения около получаса, сжавшись в молчаливом, бессильном напряжении. Как холодно, боги, как холодно…
Руки, вцепившиеся в одеяло, казались мертвыми, восковыми. Лишь темные глаза на побледневшем лице блестели и жили, а отчаянные, спутанные мысли бились испуганными птицами меж висков.
«Пусть что-нибудь случится, хоть пожар… крики, свет, голоса… да, хоть бы случился пожар… интересно, хоть кто-нибудь живой остался в этом доме? Он будто вымер… впрочем… почему «будто»? Вдруг что-то произошло, что-то неведомое, зловещее, тихое, и я теперь – единственный – лежу и жду рассвета среди мертвецов? С них станется… с кого «с них»? С них…этих… которые дышат за окном… Господи, пусть хоть кто-нибудь растворит дверь и войдет сюда! Хоть кто-то! Неважно, зачем! Отец! Лизелотта! Рейнхард, высокомерный ты белобрысый мерзавец, открой же дверь!».
Мрак безмолвствовал.
Спустя какое-то время Генриху показалось, что он наконец погрузился или вот-вот погрузится в сон – ноги его приятно потяжелели, а мозг наводнился туманными, малопонятными образами и ощущениями.
«Ха-айни…»
Опять? – вяло подумал он почти без страха, точно речь шла о каком-то надоедливом соседе. В конце концов, ему ведь это наверняка снится…
Лунный свет стелился по ковру, заполнял комнату, точно бледный дым. Нормальный лунный свет, кажется, не должен так выглядеть? Да, конечно, не все ли равно…
Воздух был наполнен волнующим, трудно уловимым ароматом, точно невнятным предвкушением. Генриху, покоящемуся под тяжелым одеялом, внезапно показалось, что в комнате довольно душно. Инстинкт самосохранения, вялый и одурманенный, вместо того, чтобы завопить во все горло, едва слышно тренькнул – «Не делай этого!» - однако Хайни удивительно спокойно встал с постели и направился к окну. Тело слушалось неожиданно легко – и куда только девалась измотанность последних дней и свинцовое покрывало ужаса? – но вместе с тем двигалось, точно в дурмане болезни. Лунная дорожка с коварной покорностью стелилась под ноги, и Генрих отметил, что улыбается. Да, действительно, ведь все складывается как нельзя лучше. Вездесущий кузен крепко спит, родители ночуют на другом этаже, даже таинственная Лизелотта наверняка сладко дремлет, и никто не может помешать… помешать… чему?
Рука Генриха решительно взялась за старомодную латунную ручку окна.
«Не делай этого!»
«Ха-айни…»
Ручка повернулась с пронзительным скрипом. Створки окна распахнулись, впуская в комнату горьковатый и пьяный ночной воздух. Хайни жадно вдохнул, приник к подоконнику. Голова слегка кружилась. Где-то вдали расстилались в гробовом молчании тайны знаменитые пустоши…
Когда на широком подоконнике выросла, точно соткавшись из звездного воздуха, хрупкая фигура молодой женщины, Хайни лишь сморгнул. Вместо уместного, здорового страха сердце обволокло лишь щемящее волнение; одна тень тревожной мысли мелькнула на краю сознания…
Длинное платье женщины полыхало в лунном свете торжественной белизной; он, казалось, проходил сквозь ее тело так, словно незваная гостья была призраком. Белокурые локоны были спутаны ночным ветром. Черты лица незнакомки выглядели безупречными, словно тонко вытесанными из камня… прекрасными, мертвыми, страшными…
- Хайни… - почти сладострастно промурлыкала она, протягивая к нему руки. Каждый ее ноготок едва заметно поблескивал, и можно было бы подумать, что пальцы гостьи оканчивались тонкими когтями. Прелесть неведомого аромата окутала Генриха шелковой волной, и молодой человек, застыв в томительном восхищении, обхватил ее тонкую талию и помог спуститься к нему. Женщина казалась совершенно невесомой, упоительно хрупкой.

Едва слышно прошелестел подол ее платья. Сквозь пелену гипнотического дурмана неожиданно пробилась неловкая ироничная мысль – «Я, кажется, совсем не похож на повесу, к которому лазают по ночам в окна прекрасные дамы. Рейнхарда бы сюда…».
Женщина обвила его шею тонкими фарфоровыми руками, и Генрих вдруг с запоздалым изумлением понял, что ее старомодный наряд – вовсе не летнее платье, а ночная сорочка. Гостья, не терпя и не ожидая ни малейших возражений, жадно прижалась губами к его губам, и горячая волна безумия окончательно накрыла Хайни с головой…
… Спустя миллион мгновений, томительных и искристых, он лежал на смятых простынях, чувствуя непреходящее головокружение. Шею навязчиво саднило, но тело ныло от блаженства, и думать над странной болью совершенно не хотелось. По правде говоря, ему вообще не хотелось думать.
Прикрыв глаза, из-под жгучих век он искоса любовался женщиной, неподвижно раскинувшейся рядом на подушках. Чуть придерживая тонкую простыню кончиками пальцев, точно греческая статуя, она лежала в мертвом лунном свете; ее тело дышало античной гармонией и языческой жутью. Светлые волосы расплелись по подушке, точно цепкая серебристая паутина. «Венера Илльская» - отчего-то вспомнил Генрих страшный рассказ Мериме.
Жалким сном мелькнула и стыдливо растворилась в глубинах памяти тень милой студентки, последней живой возлюбленной.
Порой бледная гостья сладостно обвивала его руками, жадно целовала его шею, плечи, точно повинуясь некой внезапной жажде, гладила его худое лицо, ерошила растрепанные волосы.
- Хайни, какой же ты милый, - шептала она, склоняясь к самому лицу Генриха – Я давно знаю тебя, давно вижу…
- Почему ты раньше не пришла ко мне? – напряженно спросил юноша, позабыв давнишний страх.
- Это было бы скучно… я просто хотела немного поиграть. – с невинной искренностью улыбнулась гостья, нежно погладив его щеку. – Но теперь мы вместе. Ах, мой дорогой, милый Хайни… прелесть…
Воздух был напоен блаженной серебристой дымкой. Невзирая на звенящую усталость, Генрих до дрожи боялся заснуть и вновь открыть глаза в щемящем одиночестве, в наполненной холодным утренним светом спальне, с тяжелой головой и болезненно сведенной шеей…
Он погрузился в черные глубины сна, лишь когда начали неумолимо таять полосы лунного света. Маленькие прохладные ручки гостьи лежали на шее Хайни, и, неумолимо проваливаясь в дрему, он запоздало вспомнил, что так и не узнал ее имени…
День прошел в безумии нетерпения. Голова то и дело кружилась, шею саднило, и, расстегивая строгий воротник, Хайни не раз и не два ловил на себе удивленные взгляды коллег.
Сославшись на дурное самочувствие – тем более, что врать здесь особо не понадобилось – он поднялся к себе раньше обычного, и, распахнув настежь окно, замер в томительном ожидании. На сей раз ждать долго не пришлось…
Она появилась так быстро, словно ждала до поры в засаде, дрожа от голодного нетерпения. И вновь повторилось бешеное блаженство дурманного сна, мир растворялся и плыл, как в опиумном тумане.
Генрих лежал на скомканных бледных простынях, ослабевший и бессонный, не чувствуя веявшего от окна ночного холода, как если бы он бился в горячке лихорадки. Он был счастлив и, вспоминая о прошлой своей жизни, не мог не удивляться, как не сошел с ума в серых стенах этой картонной коробки. Он был любим прекраснейшей женщиной на свете, он парил в лунном свете, растворяясь в исступленном восторге...
Она целовала его, смеялась – белоснежная, холодная, по-змеиному гибкая – а шею день ото дня жгло все сильнее.
Никогда не отличавшийся общительностью и раньше, теперь он окончательно замкнулся в себе. Коллеги удивленно переглядывались, замечая рассеянность прежде аккуратного до педантичности Хайни.

Доброжелатели в один голос советовали ему одновременно взять отгул, провериться на анемию и поехать на юг. Молодая практикантка вновь начала зазывать его на пироги с ежевикой, но ее оленьи глаза не вызывали в душе Хайни ничего, кроме равнодушия. Единственным его конфидентом и слушателем стала пестрая подопытная курица, печально и тревожно глядевшая на ученых из-за жестких прутьев своей клетки. Оставаясь в комнате один, Генрих нередко забывался и принимался расхаживаясь взад-вперед, бормоча что-то под нос, рассуждая вслух, порой повышая голос в очередном приступе беспокойства и вопросительно оглядываясь на клетку. Курица слушала хорошо, не перебивала.
- Что мне делать? Иногда мне кажется, что я схожу с ума. – шептал он, по привычке запуская руку в жесткие волосы – Что мне делать? Это сон, кошмар? Я влюблен или болен?
Курица безмолвствовала, и, будь она чуть разумней, наверняка развела бы крыльями.
Один из крупных проектов (силос или лимоны?), к облегчению Генриха, вскоре подошел к концу, а щедрая премия – награда за удачное завершение - оказалась как нельзя кстати…
***
Ветер выл над замерзающей землей, и густые тучи клубились над городком, обещая вскоре разразиться водопадом ливней. Встревоженные волны бились о скалы в маленькой бухте, распугивая немногочисленных купальщиков. Мицци все чаще куталась в свою белоснежную накидку, мягкую, как лебяжий пух, и повторяла, что осень в этом году выдалась необыкновенно промозглой. Воспоминание о другой туманной осени и навевающих сонливость холодных туманах заставляло сердце чуть сжиматься.
Хельга долгие дни вела себя беспокойно, неожиданно встрепенувшись, точно очнувшись от долгого сна, бегая по дому и едва не принюхиваясь, как охотничья собака. Она приползала в комнату Генриха, настоятельно желая спать у него в ногах, и стоило больших трудов вытолкать ее за дверь. А однажды утром ее нашли на любимой, богато украшенной подстилке – совсем холодной…

Смерть постаревшей домашней любимицы не стала ни для кого неожиданностью, но все же какое-то время горе окутывало особняк, пеленой ложась на плечи домочадцев и проникая дымом во все углы.
- Говорят, кошки хорошо чувствуют сверхъестественное. – задумчиво проговорила Лизелотта, попивая на поминках невинный яблочный сок.
Рената, казалось, ни минуты не сидевшая на месте, записалась в местный гончарный кружок и, закрутив участниц в вихре собственной энергии, вскоре объявила о благотворительной распродаже общих поделок. Деньги, вырученные за глиняные горшки и кружки, она торжественно отправила в Вашингтонский фонд памяти жертв Первой мировой. Трудно сказать, что именно побудило ее установить громоздкий гончарный круг в супружеской спальне. Возможно, там ее чаще посещало вдохновение.

Хайден молчаливо смотрел в приоткрытую дверь библиотеки – из проема лился приглушенный свет. За столом устроилась Лизелотта, сосредоточенная, тихая, уставившая взгляд в страницу очередного фолианта. Конечно, глупо было бы с его стороны упрекать в чем-то дочь. Милая, старательная, начитанная, вежливая до старомодной церемонности – многие желали бы иметь таких дочерей.
Милая, старательная, начитанная. Поблекшая в собственных напряженных думах, потерявшаяся в дебрях метафизики, по воскресеньям трогательно просящая у родителей на карманные расходы, точно школьница. Невидимой веревочкой привязанная к дому, забаррикадировавшаяся в натопленной библиотеке, не представляющая жизнь без утренней чашки горячего шоколада.
Многие желали бы иметь таких дочерей…
Обычная жизнь дома протекала в своей теплой повседневности, очень мало меняясь изо дня в день – от совместного завтрака и до трогательных взаимных пожеланий добрых снов. Утренняя чашка шоколада, шелест страниц в библиотеке, горячая ванна. Мыльный пузырь, заманчиво переливаясь радужным счастьям, поднимался выше и выше к потолку, грозя вот-вот лопнуть.

С востока, точно отзвук дальней битвы, глухо надвигался грозовой фронт.

--------
Прошу прощения на некоторое несоответствие текста фотографиям в середине. Сами понимаете, описывать вязаный свитер и брюки на прекрасной вампирше было бы далеко не так романтично...

Shiki. · 30.09.2012, 14:13

О, как же мне нравится эта история. Совершенно завораживает и не дает оторваться пока не дочитаешь.
Ох, чувствую не доведет до добра этот Рейнхард. При всем его обаянии и чудесной игре на скрипке.
Генрих, Генрих, так хочется сказать, что рада за него. Однако, кто знает что вбредет в голову его прекрасной даме лазающей в окна.
Конец невольно заставляет держаться в напряжении и ожидании чего-то не хорошего.

А в целом хочу поблагодарить за такую чудесную династию, она меня настраивает на романтический лад.

С нетерпением жду продолжения.