[Лалэль]

Ко мне приехал Юра и привез из города продукты. Юра – мой свояк, муж сестры моей Томы; другой родни у меня не осталось. Юра мне всегда нравился, мы с ним почти одногодки и чем-то очень похожи. Я был рад его увидеть.

Мы просидели с ним весь вечер – он уехал на последней электричке. Пили водку, спорили о чем-то, вспоминали прошлое. А о чем еще говорить двум старикам? О старости, одиночестве, болячках, надвигающейся смерти? О том, как нам трудно, как тяжело порой жить? Кому нужны такие разговоры.

- Как ты тут? – спросил меня Юра, когда мы садились за стол.
- Ничего, - ответил я, - были времена и хуже.
И ему не надо объяснять, что то были за времена.

Я не люблю фильмы про войну и рассказы про военное время. Никто из тех, кто жил в то время, не любит этого. Для всех это страшная сказка, а для нас – часть жизни, про которую не хочется вспоминать. Все плачут от сострадания, а у нас ком поперек горла встает. Мы знаем, что это. Мы еще помним, как это было. И может это и трусость, но мы не хотим об этом вспоминать. Мы все думаем про мир, мечтаем о нем. Мы любим смотреть на сытых, одетых и счастливых детей, беззаботных женщин, чьи лица не темны от горя. Нам этого не досталось, так пусть сбудется у кого-то другого.

Когда началась война, мы с мамой остались одни, а скоро мы узнали, что совсем осиротели. Нам не к кому было пойти, не у кого было попросить помощи, мы могли рассчитывать только на себя да на помощь добрых людей. Вот тогда я впервые понял, какая чудесная у меня мама.

Сейчас много говорят о том, что дети перестали уважать родителей, что отпрыски не ценят то, что делают для них отцы и матери, что относятся к ним с пренебрежением. Я не думаю, что это потому, что дети плохие и испорченные. Скорее всего, они просто не видят всего. Не знают, откуда и что берется, не понимают, как тяжело родителям их растить, что еда, одежда, игрушки, удовольствия детей оплачиваются трудом их родителей. Нам, детям военных лет, это было предельно ясно. Тогда даже мешок подмерзшей картошки был для нас счастьем, о котором можно было только мечтать, и для того, чтобы получить его, люди порой делали такое, чего сейчас никто и представить себе не может – и слава Богу, что не может. Я люблю свою маму не только потому, что так должно быть, не только за то, что она произвела меня на свет – но и за то, что она голодала, а меня кормила, ходила в обносках, а меня одевала, замерзала, а меня укрывала одеялом. Я помогал ей, как мог – но много ли проку было от семилетнего ребенка! Я был камнем, который висел у неё на шее, и то, что мы оба выжили – это заслуга мамы, и только её одной.

Поэтому я всегда говорил, что люблю свою маму больше всех на свете и буду вечно благодарен ей за то, что она спасла меня от голодной смерти. В юности, когда я был молоденьким наивным мальчиком, я думал, что никакую другую женщину не смогу полюбить так же сильно, как её. Но, конечно, так быть не могло.

- А помнишь? - говорит Юра, снова подливая мне водки, и слегка толкает меня локтем.

Мы, старики, все живем прошлым. В молодости мы спрашивали друг у друга: «а ты знаешь?!», и не заметили, как с годами оно превратилось в ностальгическое и унылое: «а ты помнишь…» Нам есть, что вспомнить - и плохое, и хорошее. Голод, грязь, разруху – и радость послевоенных лет. Как преобразились наши полуразрушенные города! Как расцвели женщины – овдовевшие, осиротевшие, голодные, разутые – как они похорошели буквально за пару лет! И дело даже не в одежде – в их глазах словно свет появился.

Эту девушку в белом платье я встретил в парке весной. Все вокруг куда-то спешили, а она стояла неподвижно и, чуть склонив голову, размышляла о чем-то. Она казалась такой воздушной, и в то же время такой красивой и недоступной, что я минут пять простоял молча, прежде чем смог подойти к ней.

-Как ваше имя?
Она, кокетливо поглядев на меня, представилась:
-Тамара.

Помню, как я знакомил её с мамой. Та посмотрела на гостью, потом обняла меня – и отошла в сторону, как бы уступая ей место в моем сердце. Только так она и могла поступить, моя мама. Как же я ей тогда гордился! Как был счастлив!
- Выпьем, - нетвердым языком говорю я Юре, и мы выпиваем. Мы пьем не за нынешние дни, а за прошлые. Пьём за то время, когда мы были молодыми, счастливыми и любимыми, а не такими, как сейчас.