Холодно.
Апрель в этом году на удивление промозглый, и холодный воздух просачивается даже сквозь рамы.
Дома прохладно, несмотря на отопление. Пальцы, стучащие по клавиатуре, мерзнут.
Или это просто от страха?
Или от волнения.
Хотя, казалось бы, чего волноваться…
Спина уже ноет – сижу за долбанным компьютером уже четвертый чес, безрезультатно.
Смотрю в монитор, в пустое окно открытого почтового клиента.
Набираю строчки, читаю, стираю. Думаю, пью давно уже остывший чай, набираю вновь.
Читаю.
Стираю.
Никогда не думала, что делать первый шаг – это так сложно. В детстве легко было мириться – стоило только признать свою неправоту, сказать “прости”, улыбнуться, и все.
Гораздо хуже делать первый шаг к примирению, когда признаваться не в чем. Да и извиняться мне не за что.
“Просто ты мне нужен… очень-очень нужен, понимаешь? Я повзрослела и вляпалась, и ты единственный, кто может мне помочь. И я сделала то, чего не могла на первом курсе, когда ты писал и звонил, - я наконец-то стала тебя понимать.”
Я полюбовалась на строчки, в очередной раз стерла написанное и откинулась на спинку кресла. Закрыла глаза.
Нет. Правда выглядит слишком жалко, чтобы описывать ее в письме, а давить на жалость – последнее, чего мне бы хотелось.
Черт, почему все так сложно? Почему я сижу и уже четыре часа не могу найти слова, чтобы написать собственному отцу?
Да. Отцу. Как это ни странно.
Мне потребовалось меньше трех месяцев, чтобы его простить, и еще почти четыре года – чтобы пропустить все через себя, осмыслить, понять… И окончательно отдалиться.
Возвести настолько глухую стену, что приходится изо всех сил ломать голову даже над тем, как начать письмо.
Я вздохнула. Снова открыла глаза и потянулась к клавиатуре.
“Привет. Через полтора месяца я заканчиваю университет. Не знаю, рассказала ли тебе мама о моей помолвке с Малкольмом Ландграабом. Я знаю, вы переехали. В новом доме найдется свободная комната?”
Набрав это сумбурное, малосвязное сообщение, я щелкнула на кнопке отправки прежде, чем успела перечитать и осмыслить. Будь что будет.
Конечно, отец не мог не знать о моей помолвке – прошлой зимой об этом трубили все газеты, а я стала популярнейшей фигурой в кампусе. Смешно – пока я не приобрела статуса невесты самого Ландграаба, никому не приходило в голову со мной лебезить, а теперь я не знала, куда деваться от притворного дружелюбия. Знакомые разделились на два лагеря – одни набивались в друзья, другие демонстративно ненавидели.
Сначала я веселилась. Затем пришла в ужас.
- Привыкай, - со смешком сказал Малкольм, когда я обнаружила в своем почтовом ящике целый ворох злобных писем от каких-то совершенно незнакомых девушек. Вскрыла всего три, а остальные сожгла, даже не распечатывая – и так было понятно, что в них нет ничего, кроме яда и нелепых угроз.
“Привыкай”. Ему легко говорить, он с детства отращивал себе толстую шкуру, нечувствительную к нападкам посторонних. Обратная сторона известности и богатства – куча злобных людей, почему-то считающих, что все плюшки неизвестно за какие заслуги должны были достаться им.
Надеюсь, когда-нибудь я смогу не обращать внимания на подобную ненависть в свой адрес.
Хотя, в целом, мне скорее нравилось быть невестой Малкольма, чем нет. Из всего моего окружения он был лучшим кандидатом в женихи и мужья – по большому счету, замуж я выходила из соображений удобства и комфорта.
На его предложение, сделанное во время каникул на Твикки, я ответила не сразу – уклончиво пообещала подумать. Честно говоря, после десяти дней, проведенных на побережье, я поняла, что вряд ли смогу влюбиться в Ландграаба, каким бы хорошим и заботливым он ни был, и по возвращении твердо решила все-таки поговорить с Этаном. Хотела подкараулить его около учебного корпуса.
Прождала полчаса, пока у него закончатся пары – специально приехала пораньше, чтобы случайно не пропустить.
Когда он вышел из здания, у меня душа ушла в пятки. Я совсем забыла, каким он может быть красивым – даже в своей старой куртке, расстегнутой, несмотря на мороз. Он спускался по лестнице, помахивая зажатым в руке учебником, на ходу прикуривая сигарету, а я стояла и все не решалась сделать шаг или хотя бы его окликнуть.
Хорошо, что я замешкалась. Иначе оказалась бы в дурацкой ситуации, объясняя повисшей у Этана на шее белокурой девице, кто я такая и почему хочу поговорить с ее парнем.
А так я просто стояла, смотрела, как они весело смеются и обнимаются, и чувствовала, что внутри все словно вымораживает. И осознание и понимание того, каково было рыжему в тот памятный осенний день, когда что-то, наклевывающееся между нами, безвозвратно рухнуло, надвигались с неотвратимостью черной грозовой тучи.
- Я подумала над твоим предложением, - на следующий вечер сказала я Малкольму, поднимая поднос с бутылкой шампанского. – Отпразднуем помолвку?
Письмо от отца пришло на следующий день. Даже не письмо, а этакая электронная записка… фотографии дома, адрес и короткая фраза: “Мы тебя ждем”.
Эти слова стояли у меня перед глазами до самого вечера.
Даже засыпая, по привычке держась за руку Малкольма, я прокручивала и прокручивала эту, казалось бы, совсем ничего не значащую фразу.
Мы. Тебя. Ждем.
Черт возьми, как же страшно…
Диплом я, конечно же, защитила на отлично, довольно скромно отпраздновала окончание учебы с друзьями и нескромно – с Малкольмом.
К моему величайшему облегчению, он не стал помогать мне со сборами, и вообще ушел рано утром на работу, оставив меня в одиночестве. Я неторопливо собрала вещи, которых оказалось не так уж и много, уложила чемодан, уладила последние дела с документами, рассчитала сексуального помощника по хозяйству, к которому меня так ревновал Малкольм. Не сказать, чтобы у него совсем уж не было поводов для ревности…
После того, как все вещи были собраны, дом, в котором я провела два года, показался мне неживым. Пустой, притихший… уже через месяц сюда вселятся еще какие-то студенты, снова будут греметь вечеринки, полки в шкафу и в ванной займут чужие вещи.
Грусти почти не было – так, легкий флер печали по тем счастливым и ужасным дням, проведенным в этих стенах.
Университет… целая маленькая жизнь. Четыре года, за которые я успела полностью измениться. Примерить разные роли, и, наконец-то, вырасти. Не могу назвать себя полностью взрослой, однако сейчас я уже не та истеричная взбалмошная девчонка, которая с трясущимися от ярости руками напивалась в ночном клубе после звонка отца.
При мыслях об отце я поежилась. Сегодня вечером самолет… уже завтра я окажусь дома.
Как себя вести? Что говорить?
Так много хочется сказать… и мне, и ему, подозреваю, тоже. Но, как и в случае с письмом, ни одной членораздельной мысли. Ни одной связной фразы.
Запиликал телефон. Малкольм.
- Да, подъезжай минут через десять. Я собралась.
- Мне поехать с тобой?
- Не стоит. Мне нужно… уладить кое-какие семейные проблемы. Через месяц, как договорились. Познакомишься с родителями.
- Я буду скучать, - торопливый поцелуй.
- Я тоже, - без уточнений. – Ой, мой рейс уже объявили…
- Люблю тебя, - еще один поцелуй, короткое объятие.
- Я тоже тебя люблю, - легкая улыбка. Я хорошо научилась врать.
Из такси я вылезала с трясущимися руками и ногами, рискуя свалиться с высоких каблуков. О том, когда и во сколько я прилетаю, я не предупреждала – меньше всего хотелось традиционных встреч с торжественным ужином, тортом… это все будет, конечно, но потом. Сейчас мне нужно другое.
Не знаю, как он догадался о моем прибытии. Почуял, наверное – все-таки колдун.
Рыжеволосый мужчина стоял в воротах и смотрел на то, как я вылезаю из машины, расплачиваюсь с таксистом, ковыляю по брусчатке, которой был замощен подъезд. На лице – ни единой эмоции, как и на моем, наверное. Не знаю, что сейчас в его душе.
Внутри все переворачивается, внутренности словно скручиваются в ледяной узел. Кровь стучит в висках. Страшно. Хочется развернуться и убежать прочь, залезть в кровать, укрыться одеялом и не высовываться оттуда лет двести.
Только вот идти некуда. Не к Малкольму же.
В туалете аэропорта я пыталась репетировать приветственную речь. Пыталась подбирать слова, подошедшие бы встрече. Вроде бы даже что-то получилось, вот только сейчас все вылетело из головы, и ни одна фраза не шла на ум.
Расстояние все сокращалось. Три метра. Два…
Да к черту все!
Его объятия были такими же, как в детстве – сдержанными, но на удивление успокаивающими. Как и запах горьковато-свежего одеколона.
- Я вернулась, пап, - тихо пробормотала я, стараясь справиться с комком, подступившим к горлу. Он ничего не ответил, только так сильно прижал меня к себе, словно боясь выпустить из рук, что я моментально успокоилась. Глубоко вздохнула, сдерживая рвущиеся наружу слезы.
Да.
Я вернулась.
Техничка