[Лалэль]

Воспоминание десятое

Когда моя память обращается к событиям тех времен, я вижу только всепоглощающую тьму, будто заглядываю в бездонную пропасть. Не могу даже с уверенностью сказать, была я тогда жива или мертва. Возможно, мою грешную душу призвали на Высший Суд, но решили, что ей слишком рано отправляться в чистилище, что она должна остаться в моем теле и искупить свои грехи страданиями и тяжелым трудом в нашем грешном мире.

Так или иначе, я открыла глаза и увидела над собой не привычное голубое небо, а мрачный беленый потолок - мне показалось это диким, настолько я отвыкла от вида обычного человеческого жилья.

Я была слишком слаба, чтобы осознать, что происходит, но постепенно поняла, что мне не посчастливилось, и я осталась в живых. Эта мысль так поразила меня, что я разрыдалась и попросила Господа, чтобы Тот смилостивился и забрал меня к себе. Но на небесах решили иначе: я победила болезнь и постепенно пошла на поправку.

Из-за слабости мои глаза видели очень плохо, и лица всех, кто за мной ухаживал, сливались в одно сплошное светлое пятно, но лица и голоса самых близких я все же узнавала. Я узнавала детей, узнавала преподобного - он снова стал моим ангелом-хранителем, пусть я его об этом и не просила. Как только я набралась сил, чтобы произнести несколько связных фраз, то немедленно сказала ему:

- Святой отец, вы меня осуждаете? Вы думаете, я плохо поступила?

На что он, вздохнув, заставил меня проглотить лекарство и попросил:

- Не думайте об этом пока. Мы поговорим, когда вы окончательно выздоровеете.

Я была вынуждена последовать его совету.

Среди тех, кто приходил ко мне в те дни, был еще один близкий мне человек . Я часто видела смуглое лицо Джанко, но он не произносил ни слова, и не только потому, что не хотел тревожить больную. Я чувствовала, что он сильно сердит на меня, и поэтому при каждом его появлении испуганно сжималась в комочек или старалась притвориться спящей. Я понимала, что мне очень сложно будет объяснить ему свое поведение, когда он наконец заведет разговор об этом. Мне было стыдно оттого, что я нанесла ему такой удар, пусть и неосознанно.

И еще одно обстоятельство печалило меня: я сумела разглядеть, что у него на шее больше нет креста. Очевидно, он продал его, чтобы дать моим детям пищу и кров, и чтобы вылечить их непутевую мать. От осознания этого мне становилось еще горше.

Впрочем, однажды он все-таки заговорил со мной - я в это время притворялась спящей, но он, видимо, догадался, что я бодрствую.

- Никогда больше так не делайте, Соломея. Что бы ни случилось, никогда так не делайте.

Джанко был не единственным, кто меня осуждал. Я быстро научилась различать на лицах своих детей самые разные чувства: во-первых, они были очень молоды, а во-вторых, полагали, что раз я почти все время без сознания, то рядом со мной не нужно притворяться. Мэй, как только подходила к моей постели, сразу же начинала рыдать; а вот на лицах сыновей, особенно Октембера, я видела совсем другое выражение - что-то вроде презрения. Они старались не слишком выказывать мне свои истинные чувства, но однажды, когда думали, что я сплю, все-таки проговорились:

- Как она могла так поступить? Она даже не подумала о нас, не подумала, что предает нас.

Вот как. Значит, сыновья считали меня предательницей, низкой женщиной, обманувшей их доверие. Не могу передать, насколько сильно меня огорчило это открытие.

Еще тяжелее мне стало после беседы с преподобным. Тот, думая, что иду на поправку, завел со мной разговор о детях, надеясь, что это меня приободрит. Он нахваливал их, говорил, что они выросли учтивыми и неглупыми юношами и девушками. Малыши росли не по дням, а по часам; Мэй, по его словам, превратилась в настоящую невесту; двойняшки Джул и Огест, а также Октембер и Новембер подросли и готовились к конфирмации. Джул и Октембер, по словам преподобного, проявили большие способности и смирение, и готовность пройти путем монашеского служения, и он порекомендовал их настоятелю семинарии, с тем, чтобы они продолжили свое обучение там. Я переспросила, что это значит; он объяснил, что сразу после того, как мои сыновья примут первое причастие и станут истинными христианами, они отправятся в семинарию, чтобы продолжить постигать христианскую науку там.

Меня поразило это известие; я была рада, что Джул и Октембер станут учеными людьми, но меня печалило, что они решили отказаться от всех земных радостей и с младых лет заточить себя в монастыре. Это казалось тем более удивительным, что я прекрасно знала, кто был их отцом - мне казалось, что мальчики должны были унаследовать от него стремление к свободе, к вольной жизни, не ограниченной стенами, тем более стенами монастыря.

Однако я не смела возражать, понимая, что и так доставила свои детям немало горестей, чтобы еще и запрещать им идти тем путем, который они избрали. Я попросила только, чтобы мне позволили увидеться с ними перед отъездом; и вот мальчики, уже одетые в дорожные костюмы, пришли ко мне, чтобы в последний раз поцеловать мне руку. Они выглядели очень сосредоточенными, словно уже готовились отрешиться от всего мирского, и в их юных глазенках уже читалась такая же грусть, как и в серьезных глазах преподобного. Я пожелала им доброго здоровья, они же сказали, что будут молиться за меня и за своих братьев с сестрами. Про отца они не упомянули - вероятно, думали, что Господь не будет слушать молитв за упокой существа, которое изначально было лишено души.

Мы попрощались тепло, но я не могла отделаться от ощущения, что меня очень печалит это их решение. В глубине души я подозревала, что мальчики поступили так только потому, что они родились очень похожими на меня, а значит, и на всех людей, и решили этим воспользоваться, чтобы не прозябать всю жизнь в лесу рядом с малахольной матерью и разноцветными братьями и сестрами. Возможно, я была несправедлива к мальчикам; мне очень хотелось бы, чтобы это было так, и их поступок был продиктован только чистой любовью к Богу.

Мое здоровье, между тем, шло на поправку, и я очень скоро поднялась на ноги. Оказывается, я была прикована к постели два месяца, и вот-вот должна была наступить весна. Я сразу же сказала, что хочу вместе с детьми вернуться обратно в лес, на что преподобный, сильно удивленный, осторожно сказал:

- Вы уверены, что действительно этого хотите?

- Простите, святой отец, - ответила я, - понимаю, что это звучит очень недальновидно. Но мои дети принадлежат лесу, и им не будет покоя, пока они не вернутся туда, откуда пришли. Да и мне следует вернуться туда, куда призывает меня любовь и долг.

Я имела ввиду не только моего возлюбленного, но и отца: у меня еще оставались его непереписанные рукописи. Джанко порадовал меня, показав мне несколько томов изданных трудов моего отца. Судя по надписи на форзаце, их издала Королевская Типография в Лондоне.

- Ваш труд неоценим, Соломея. Все алхимическое братство благословляет человека, который обнародовал рукописи Каменного. Ваше имя превозносят так же, как и имя вашего отца.

Я была весьма польщена этими словами. Потом, спохватившись, спросила, как здоровье мистера Сирила Хоггарта - разумеется, Джанко, съездив в Лондон, не мог с ним не повидаться.

- Благодарю вас. Он в добром здравии и просил вам кланяться, - суховато ответил Джанко. Не знаю, чем его так расстроил этот простой вопрос, но он заметно погрустнел.

Джанко также рассказал, что слухи о моих любовных приключениях дошли и до Лондона - их обсуждают даже в самых высоких гостиных. Чувствительные дамы проливают слезы над моей судьбой и считают меня примером самого высокого любовного самоотречения. Я была шокирована известием о том, что моя личная жизнь стала предметом всеобщего обсуждения и спросила Джанко, не знает ли он случайно, кто мог все это разболтать.

- Этого я не могу знать. Я только слышал, будто кто-то из лондонцев, что отдыхали в наших краях, написал своим друзьям о вас и ваших приключениях, а от них история разошлась по свету.

Я так и думала, что все это - дело рук Хамильтона. Я не считала, что мне следует чего-то стыдиться, но мне было досадно, что моя история обрастает грязными слухами.

- Могу ли я как-то прекратить сплетни? - спросила я.

Джанко подумал и ответил, что единственный способ заткнуть болтунам рты - рассказать людям всю правду. Я согласилась, что это будет наилучшим выходом, и взялась за перо.

Свою рукопись я озаглавила просто: "Моя история"; Джанко обещал, что перед тем, как передавать рукопись в типографию, придумает ей более звучное название.

Гонорар, который я получила от издательства, был более чем скромным, но я не собиралась бросать дело: ведь речь шла не столько о заработке, сколько о моем честном имени.

Хамильтон, которого я то и дело поминала недобрым словом, не оставлял меня в покое: теперь он предпочитал держаться поодаль, но все равно я то и дело встречала его в лесу или в поле. Выглядел он ненамного лучше, чем осенью.

Джанко, которому Хамильтон попался на глаза, когда мы вдвоем прогуливались по лесу, осторожно спросил меня:

- Кто этот болезненный господин?
- Назойливый поклонник, - резко ответила я. Джанко помолчал, потом задумчиво сказал:
- Конечно, я не могу давать вам советов в столь щекотливом деле, но на вашем месте я был бы с ним очень осторожен.
- Почему же это?
- Это сложно выразить словами... У меня нехорошее предчувствие на его счет.

Должно быть, я улыбнулась слишком явно, потому что он тоже лучезарно улыбнулся в ответ.

- Я понимаю, что для вас это звучит забавно. Вы, англичане, привыкли жить рассудком, строить догадки, основываясь на анализе фактов и умозаключениях. Но я все же джипси, а джипси думают немного иначе, чем вы. У нас очень развита интуиция, и мы привыкли ей доверять. Так вот, моя интуиция говорит, что вам не следует иметь с ним никакого дела, даже если он кажется вам подходящей партией... Простите меня за прямоту.

- Не стоит извинений, я ценю вашу откровенность. Ваши мысли по этому поводу полностью совпадают с моими. Однако, раз уж мы начали перемывать косточки этому господину, не будете ли вы любезны сказать, что именно нашептала вам интуиция?

- Как я уже говорил, это сложно описать. Я только чувствую исходящую от него угрозу. Мне кажется, он может доставить вам немало огорчений, даже если вы не подпустите его близко к себе - а если это случится, неприятностей от него будет гораздо больше. Кроме того, я уверен, что он не так прост, как хочет казаться... С моей стороны не будет нескромным, если я спрошу у вас его имя?

- Не вижу, в чем тут нескромность. Его зовут Хамлет Хамильтон.

Джанко несколько раз повторил это имя, чтобы запомнить.

- Я наведу о нем справки, когда снова поеду в Лондон. Мне важно узнать, что это за господин и чего от него можно ждать.

Я вздохнула; Джанко невольно затронул весьма болезненную для меня тему.

- Вы теперь часто бываете в Лондоне...
- Да, это так. Возможно, вскоре я совсем туда переселюсь. Мистер Хоггарт собирается продать лавку.
- Как? - взволнованно спросила я, невольно хватая его за рукав.

Впрочем, Джанко расценил мой порыв по-своему.

- Да, мне тоже будет её не хватать. Я буду скучать по нашей старой лавочке, где камин дымит, двери не закрываются, а когда идет дождь, с потолка течет вода... Меня впервые привели туда, когда я был еще мальчишкой, я вырос в ней, она для меня - все равно что гнездо для птенца. Вы, я думаю, также к ней привязались.

- И не только к ней, но и к хозяину, - прямо заявила я, - с вашей стороны будет большой несправедливостью лишить меня своей дружбы. Мне будет вас сильно недоставать.

Видимо, на этот раз я затронула больную тему, потому что Джанко заметно вздрогнул.

- Если бы это было так... - негромко пробормотал он.

- Но почему господин Хоггарт принял такое решение?

- Это произошло из-за вашего отца. Довольно непростая ситуация сложилась, когда он ушел в мир иной.

-Умоляю вас, объяснитесь.

-Извольте, я постараюсь разъяснить все как можно понятнее. Ваш батюшка, Николаус Притчард, в течение многих лет собирал алхимиков в единую организацию, которой успешно управлял. Эта организация носит название Ахимический Союз, или Алхимический Круг. Мистер Хоггарт был его помощником и правой рукой. Когда ваш батюшка ушел в мир иной, в руководстве Алхимического Круга начались споры по поводу того, кто теперь станет во главе организации; этот вопрос не решен и по сей день. Единственное, с чем удалось определиться - это с переездом; раньше алхимики старались селиться на востоке страны, потому что Николаус Притчард собирал всех в Плимуте, а сейчас, когда его не стало, общим голосованием решили, что нужно перенести штаб-квартиру сообщества в столицу, в Лондон. Всех манит свет большого города.

- Не могу их понять. Я никогда не любила большие города.

- Я тоже их недолюбливаю. Живя в Лондоне, я постоянно скучаю по девонширским лесам. Но я отвлекся...

- Вы говорили, что в руководстве Алхимического Круга до сих пор идут споры о том, кто встанет на место моего отца. Мистер Хоггарт, полагаю, именно по этой причине уехал в Лондон?

- Именно так. Будем говорить откровенно: он надеется если не занять место главы организации, то получить в ней важный пост. По этой же причине он принял решение продать лавку, которая, как бы я ни старался, не приносит ему большого дохода, и отозвать меня к себе в Лондон. Мистер Хоггарт считает, что там я смогу быть ему более полезным, и сулит мне большое будущее.

- Я согласна с ним. Вы, с вашим живым умом и чуткой душой, способны на большее, чем отвешивать товар в деревенской лавочке, пусть даже ваш товар и волшебный. Я рада, что мистер Хоггарт оценил вас по достоинству, но я никогда не прощу его за то, что он похищает у меня единственного верного друга.

Джанко порывисто вздохнул.

- Соломея, я могу поговорить с вами откровенно?

- Разумеется.

- Тогда я выскажу все, что велит мне сердце. Соломея, вы изучили меня так хорошо, что давно уже могли понять, что вы для меня больше, чем друг. Что вы думаете об этом?

Естественно, я не могла этого не заметить. Глядя на то, как вежливо и сдержанно он со мной себя вел последние полгода, я понимала, что мужчина может вести себя так только с женщиной, в которую глубоко влюблен.

Что ж, я не могла ответить ему ничего, кроме правды. Хотя эта правда должна была убить и его, и меня.

- Мне очень жаль. Я глубоко люблю и ценю вас, как друга, но увы, не могу ответить вам взаимностью. Я не чувствую того, что вы чувствуете ко мне, и боюсь, что никогда этого не испытаю.

- Я знал, что вы так скажете, - Джанко глубоко вдохнул весенний воздух, стараясь, чтобы я не заметила, как предательски заблестели его глаза, - никакой надежды не было и быть не могло. Поэтому я очень старался, чтобы этого разговора между нами не случилось. Но после того, как вы сказали, что будете скучать по мне, я понадеялся... Очень глупо, конечно. Извините меня. Мне не стоило всего этого говорить.

Я боялась даже представить, насколько глубоко ранила его сердце, и поэтому сказала то, что первое пришло мне на ум - самые пошлые и банальные слова утешения:
- Знайте, что я всегда буду и останусь вашим верным другом. Какое бы несчастье ни случилось, вы всегда сможете на меня положиться.

- Благодарю вас, - он слегка поклонился, - я знаю это. К великому моему сожалению, я не хочу, чтобы вы были моим другом. Мне хотелось бы видеть вас своей невестой и женой, а такого не случится никогда. Поэтому все к лучшему. Я уеду отсюда, и все будет закончено.

- Возможно, вы правы, это к лучшему, - пробормотала я, хотя и знала, что в разлуке с ним мое сердце будет плакать кровавыми слезами.

Ну почему, почему так вышло? Почему после всего, что мы пережили вместе, наша дружба должна была разбиться об этот подводный камень?

- Я провожу вас еще немного, если позволите.
- Как вам будет угодно, - после этого неожиданного признания мы оба чувствовали себя крайне неловко. Мы свернули на тропу, которой я обычно не ходила.
- Не кажется ли вам, что мы заблудились?
- Нет, я уверен, что мы идем правильно.

Но мне точно нужно было идти в другую сторону.

На секунду я подумала о чем-то очень плохом... его признание навело меня на эту мысль. Я сожалею, что допустила даже мысль о том, что Джанко может меня обмануть, потому что он, как оказалось, не держал в мыслях ничего дурного.

- Мы, кажется, дошли до самого конца тропинки. Куда же мы пойдем дальше?
- Никуда. Вам назначена встреча прямо на этом месте.
- И с кем же?
- С судьбой. Соломея, почему вы так дрожите? Эта встреча не принесет вам ничего, кроме счастья.
- Вы меня пугаете.
- Не пугайтесь. Лучше посмотрите, кто это смотрит на нас вон из-за того дерева? Я уже давно его заметил, а вы, как видно, нет.
-Джанко, - сказала я, в волнении хватаясь за его руку, - этого ведь не может быть.
- Глупая, в природе ничто не умирает насовсем. Как я вам уже рассказывал, все возвращается. Вот и он вернулся к вам... А теперь поспешите, он долго вас ждал.

Зеленоглазый юноша с короной из молодых листьев на голове протягивал мне руки и призывал меня к себе. Я, как завороженная, пошла на его зов, но в последний момент обернулась, чтобы проститься с Джанко. Однако его уже не было; возможно, он предпочел скрыться, потому что не хотел видеть, как я буду целовать другого.

В эту ночь я потеряла друга и вновь обрела любимого, и сладость и горечь смешались в одно, как в аптекарской ступке смешиваются воедино мед и хина.