- Я вспомнил тебя, Хуан, - начинаю я, - если хочешь, то мы можем сходить к тому месту, где я впервые тебя увидел. Ты тоже вспомнишь, только я не знаю, стоит ли тебе вообще все вспоминать. Хотя и идти-то никуда не надо, - я прислоняюсь к стволу березы, под которой сижу.
Хуан, все также молча, мотает головой. Он смотрит вдаль, как тогда, несколько лет назад у дороги.
- Думаю, не стоит ворошить прошлое. Я чувствую, что там я был один. И хорошо, что я многого не помню! Зато я сам могу придумать прошлое – родных и близких. Я часто хожу на кладбище и ношу цветы на могилы незнакомых людей, представляя, что в прошлом мы, возможно, были друзьями. Я сам создаю свое прошлое. Я часто ходил к могиле Джулиана Мортрэна, его глаза мне были знакомы, а имя – нет. Он стал мне другом. За его могилой никто не ухаживал, кроме меня. Я не говорил тебе этого раньше, посчитав, что вы просто похожи, а потом, когда ты сказал, что ничего не помнишь, я начал думать, что ты просто существуешь в моей фантазии. Знаю, что все считают меня сумасшедшим.
- Я не считаю, - откликаюсь я эхом и сажусь на примятую траву рядом с ним.
- А ведь напрасно, - Хуан поворачивается ко мне и как-то горько улыбается, - я ведь сбежал из сумасшедшего дома. Просто обманываю себя, называя его – четыре стены и бродячие по коридору тени. А еще я помню дорогу, как мимо проезжали машины: туда-сюда, туда-сюда… Им до меня не было дела, кроме одной. Я совсем не помню того парня, вложившего в мою ладонь деньги. Я помню только его глаза – добрые, понимающие и одинокое. Дальше снова четыре стены - белые, но приветливые. Помню больницу. В ней не было теней. Именно там я узнал, что меня зовут Хуан Храброс. Нелепая фамилия для нелепого человечка. Я много встречал людей, но, ни у кого не было таких глаз. Я увидел их однажды осенью на памятнике, когда работал там смотрителем.
Хуан достает из кармана деньги и вкладывает их в мою ладонь, - я хочу вернуть тебе долг.
- Не надо, - я возвращаю их ему обратно с едва заметной улыбкой на губах.
- Тогда я просто скажу спасибо. Без тебя не было бы этого моего будущего. Знаешь, а оно мне нравится. Мне кажется, что сюда, в Твинбрук, попадают все, кто не помнит себя. Они придумывают прошлое и живут им, надеясь на будущее.
Странно, что никто не может найти с Хуаном общий язык, никто не понимает его, считая сумасшедшим. Все, кроме меня. Наверное, я такой же, как он. Ведь я тоже помню ту клетку из четырех белых стен, а еще мотылька…
- Но мне надо узнать мое прошлое, иначе не будет и моего будущего.
Храброс в ответ лишь кивает головой. Он, выдумав себе прошлое, просто живет настоящим, живет каждым его днем, не думая о будущем. Я же в упор не вижу своего настоящего, не зная, кто я такой, хотя раньше, в моих воспоминаниях, я хотел забыть о себе, о своем существовании, став просто частью заброшенного твинбругского кладбища. Интересно, какой видит свою жизнь Харвуд?
- Хуан, ты сказал, что работал смотрителем? – нарушил я осеннее молчание.
- Ага, но только первое время, - откликнулся тот, продолжая смотреть вдаль, на клин журавлей, медленно таящих в туманных небесах, - они, прям, как наши с тобой воспоминания. Вроде видишь их, но чувствуешь, что они не твои, смотришь на них, будто бы со стороны. Меня притягивали те глаза на памятнике Джулиана Мортрэна, но я не хотел ничего о нем знать. Я придумал нашу с ним дружбу. Теперь я знаю, что он заботился обо мне, оплачивал мое лечение в больнице, а после я ухаживал за его могилой, - он поворачивает голову и смотрит на меня. Как странно – Хуан говорит обо мне в прошедшем времени, как будто меня и вправду нет…
- Скажи, а ты видел там моих родителей?
- Да, радом с твоей могилой, - произносит Хуан, удивительно, но мне становится спокойней от того, что он упомянул обо мне в настоящем времени, - их звали – Андрэа и Софи Мортрэн. Знаешь, имя твоей матери переводится как мудрая. А еще у нее такие же грустные, добрые глаза… Она, наверное, была действительно мудрой женщиной.
- Да, - на этот раз я киваю головой, глядя на обрушенный деревянный мост, - просто она жила в своем мире и ее мало кто понимал.
- Совсем как нас, - глаза Хуана такие внимательные. Когда он рассуждает, то становится совсем не похожим на самого себя. Но, наверное, он такой и есть, просто старается не помнить себя. Все привыкли видеть его иным – взбалмошным, чудаковатым. Все, только не я.
- Снег выпал и растаял, будто его и не было, - Хуан, словно уже позабыл о нашем недавнем разговоре, поднимается и отряхивает свои брюки от налипшей земли. Может быть, он просто не хочет причинять мне боль, рассуждая о потерянном прошлом.
- Мне нужно съездить к Харвуду, ты со мной? – спрашиваю я и тут же получаю в ответ утвердительный кивок головой. Я вызываю такси. Ожидание такое томительное.
- Эту груду металлолома я недавно нашел на задворках свалки, - внезапно произношу я, бросая взгляд на старый, проржавевший автомобиль, возле которого сижу, - Сначала я хотел его просто разобрать, да не стал. Знаю, он безнадежен, но я хочу попробовать оживить эту машину.
Хуан скептически глядит то на меня, то на живописно выделяющийся среди пожухшей зелени понурый автомобиль прошлого столетия. Примерно такой реакции я от него и ожидал. Он деловито обходит «машину» со всех сторон и, наконец, остановившись, смотрит на нее, словно на живую, затем осторожно кладет ладонь на покоробившийся металл и с восторженностью в дрогнувшем голосе произносит:
- Она великолепна! Смотрю на нее и мне кажется, что всегда мечтал о такой. Это же раритет, как вообще кто-то додумался выбросить это чудо?!
Вот этого я точно не ожидал, даже зная какую слабость Хуан питает к вещам с помойки. Он, будто не замечая меня, садится в то, что осталось от машины и пытается ее завести.
Я склоняюсь над люком, беру гипс, который мне дал еще вчера Харвуд, и начинаю делать слепок ключа.
- Я вчера начал чинить ее. С каждой отремонтированной деталью чувствовал, как она оживает, что моя жизнь продолжается, что у меня есть будущее, - говорю я, тем самым обращая на себя рассеянное внимание друга, пребывающего в какой-то прострации, - я знаю, оно зависит от нас самих, но мне почему-то кажется, что не только. Эта машина так бы и пролежала на автомобильном кладбище, если бы я ее не заметил. Возможно, так происходит и со мной… Спасибо, Хуан, что думал обо мне.
- И тебе спасибо, что вспомнил меня, - улыбается в ответ Храброс и переводит взгляд на застывший в тихой грусти старенький автомобиль, - а он и вправду живой.
Мы садимся в подъехавшее такси - мы уезжаем в осень... Я понимаю, что люблю не только Твинбрук, но и это время года. А еще я пытаюсь вспомнить ту, которую любил, а, может, люблю до сих пор. Я помню лишь ее рыжие пряди волос среди озорных кружащихся листьев и больше ничего… Я гляжу на краски осени, разлитые за окном такси, на кроны деревьев, окруженные ореолом небесного света, на одиноко забытую газету, лежащую на земле. Наверное, в дальнем уголке моей памяти вот так же лежит забытое мной прошлое. Как жаль, что я не в силах прочесть его страницы… И странное чувство сжимает до боли, до истерзанного крика душу. Чувство того, что я уже не вернусь сюда.
Осень завораживает и манит меня в прошлое. Осень играет листьями и от прикосновений ее пальцев они медленно увядают. Осень беззвучно смеется, подняв свои прозрачные глаза к бескрайнему небу. Осень просит забыть прошлое, опускаясь невесомым туманом на мои измученные бессонными ночами веки. Если небеса бесконечны, почему я чувствую запертым себя в мирке, ограниченном прозрачными, словно созданными из стекла, стенами куба?! Я не могу сделать ничего, лишь наблюдать, как перекрашивается мир вокруг меня, как что-то рождается, живет и погибает… Хуан нервно поглядывает в окошко такси и, поежившись, передергивает плечами от холода.
- Милости прошу в мой дом, - встречает нас Харвуд с порога. Первый раз у него в гостях и оттого веду себя немного скованно, чего не сказать о Хуане, чувствующем себя, как дома. Напевая себе под нос какую-то лихую песенку, он, ничуть не смущаясь, заваливается на диван и уже через пару минут начинает самозабвенно храпеть. Харвуд перехватывает мой недоуменный взгляд и с веселой искрой в глазах произносит:
- Мы давно дружим. Вчера ты был занят люком, наверное, поэтому не заметил, как мы с Хуаном по-дружески общаемся. Просто мне нравятся хорошие, открытые люди.
- Тогда почему ты дружишь со мной, ты ведь обо мне ничего не знаешь?
- Значит, придет время, и ты о себе еще расскажешь, - Харвуд проводит меня в мастерскую и обводит пространство рукой, - она в твоем полном распоряжении.
- Спасибо. А ты знаешь, что Хуан дружит только с теми…
- … с теми, кого уже нет? – заканчивает он за меня фразу, приподняв одну бровь, - да, я знаю.
- Но ведь ты существуешь.
- Не совсем. Можно сказать, меня тоже нет, потому что я бегу от своего прошлого. Знаю его и бегу, - в его глазах нет ни сожаления, ни боли, есть лишь умиротворение и тихая радость, а еще неизменная искорка задора, - я знаю, что Хуан, мягко говоря, странноватый человек, с сумасшедшинкой, но он очень открытый, отзывчивый и не задает лишних вопросов.
Харвуд склоняется над скульптурным станком, бережно держа в одной руке кусок глины, а в другой – стек. Я тоже принимаюсь за работу. Передо мной на столе лежит готовый гипсовый слепок, снятый мной с замка от люка. Я методично измеряю линейкой все детали слепка, не пропуская ни одной. Затем переношу данные на бумагу и рисую чертеж, по которому Харвуд сможет выплавить ключ.
Я мельком бросаю взгляд на своего друга, да так и застываю: глина под его умелыми пальцами медленно оживает: вздыхает, мнется, гнется и… рождается, приобретая форму. Она, словно музыка, льющаяся с гитарных струн, струится по глиняному плинту. Харвуд чувствует мой взгляд и оборачивается. Я подхожу к оживающей скульптуре и тихо говорю, боясь нарушить ее пробуждение от долгого сна:
- Она будто дышит в твоих руках…
- Такое у меня хобби - давать жизнь тому, что ее не имеет, - в его глазах читается улыбка. Харвуд умеет говорить глазами. И я его понимаю. У меня появляется надежда, что я смогу вдохнуть жизнь в бесчувственный металл, в тот изувеченный автомобиль, оставшийся в моем доме. Дом… Только теперь я по-настоящему осознаю, что у меня есть Дом. Это не просто постройка, где можно укрыться от дождя, бури и невзгод , а место, где тебя ждут, пусть это хотя бы и просто старенький Автомобиль, запорошенный осенними листьями. Из раздумий меня выводит бодрый голос Харвуда:
- Хочешь попробовать продолжить мою скульптуру? А я пока закончу с ключом, ведь чертеж-то, я смотрю, ты уже закончил.
- Но я не знаю, что ты лепишь. Я могу испортить твою работу.
- Лепи, как душа подскажет. Ты не сможешь лишить жизни то, что ее пока не имеет. Попробуй, может у тебя получится, - я читаю в глазах Харвуда молчаливое ободрение. Мы меняемся местами: я становлюсь за станок, а он – за чертежный стол. Я осторожно прикасаюсь к еще сохранившей тепло от пальцев Харвуда глине и начинаю творить.
- Давно ты увлекаешься скульптурой? – невольно спрашиваю я. За моей спиной на мгновение повисает тишина, затем она нарушается голосом Харвуда:
- Давно. Очень давно. Я скульптор и художник в прошлом. Наверное, прозвучит странно, но я бежал от этого в Твинбрук. Я представлял всегда творчество совершенно иным, нежели угождать ничего незначащими, бездушными картинами на заказ. Если ты не рисуешь для толпы – толпа не принимает тебя. Молодость… Пора амбиций, когда хочется покорить мир. Я поздно понял, что становлюсь обычным художником-штамповщиком, который не пишет свои картины, а просто рисует, чтобы угодить кому-то, кто хорошо заплатит, кому-то, кто совсем не разбирается в искусстве, требуя лишь сухую схожесть предметов. Мой серый мир, мою заблудившуюся душу перевернули картины Андрэа Мортрэна. Я был на его выставке. Я был покорен. Хотел приобрести одну картину, но они не продавались. Именно там я понял, что как художник я никто. Я был всего лишь жалким трафаретчиком, зарыв свой талант в обмен на славу и деньги. А оказалось, что слава приходит за тем, кто не жаждет ее.
- Тебе доводилось общаться с Андрэа Мортрэном? – сам собою слетает с моих губ вопрос.
- Я был только знаком с его работами. Вот, кто умел по-настоящему вдыхать не только жизнь, но и душу в обычный белый лист, рисовать то, чего нет и наделять свои творения эмоциями, чувствами, судьбой. Всегда хотел увидеть, как он пишет картины, я мечтал быть его учеником. Я даже ездил в Рори Хайтс, где он последнее время жил с семьей. Жаль, что я приехал слишком поздно… А почему ты спрашиваешь о нем?
Моя рука так и застывает с занесенным над глиной стеком. Я поднимаю глаза на Харвуда, не в силах поверить в услышанное. Не знаю, как сказать ему о своих воспоминаниях. Может быть, они не связаны с реальностью, просто я хочу видеть свое прошлое. А эти воспоминания, если не отчаянный крик моего воображения, то просто отрывок чужого прошлого, рассказанного мне кем-то из осени. Если бы только осень могла все помнить… Если бы я мог…
- Я помню эту фамилию. Воспоминания мне не дают покоя, они мучают меня.
- Возможно, ты тоже был знаком с его творчеством или видел фамилию Мортрэн в газетах, - делает предположение Харвуд, повернувшись в мою сторону.
- Нет, это совсем иные воспоминания, будто я являлся частью семьи Мортрэн, будто я – его сын.
- Это невозможно, - качает головой мой друг и смотрит на меня, как на человека, уличенного во лжи, - единственный сын Андрэа Мортрэна умер, так и не родившись. Андрэа рисовал его, представлял каким он мог бы быть. А бедняжка Софи верила, что ее мальчик живет в созданном ею мире, который ее муж смог воплотить на картине. Это давало ей силы существовать. Она была слаба рассудком. Но продажные репортеры вынесли трагедию семьи на всеобщее обозрение, караулили у дома, фотографируя каждое движение четы. В то время семья Мортрэн жила во Франции. Им пришлось переехать подальше от грязных сплетен и пересудов в Рори Хайтс, который находится всего в нескольких километрах от Твинбрука. Андрэ просто хотел защитить Софи от этого бесчувственного, жестокого мира, но ему не удалось. Она погибла, а Андрэа, не выдержав этого, вскоре слег сам и через несколько дней отправился вслед за своей супругой, наверное, в тот самый мир, который она тоже рисовала, только в своем сознании… Говорят, что он оставил после себя картину, где изображена вся семья с их сыном Джулианом. И Джулиан на ней совсем взрослый. Он жил, пока жили они.
Стек выпадает из моих ослабленных пальцев и с глухим стуком моего сердца замирает на деревянном полу, перепачканному глиной. Леденящий комок холода застывает осколком льда в душе. Нет, это холод от моей души… Я опускаюсь на колени.
Глина медленно умирает под моими пальцами, словно листья прошлого в руках осени. За окном стоит ее зыбкий призрак, овеянный ветрами и отрывками воспоминаний. Я действительно существую всего лишь на картине, созданной моим покойным отцом. Я не рождался, я не умирал. Меня просто нет. Я часть того, что могло бы быть, того, кто мог бы родиться… Тогда отчего я помню, как рисовал себя сам на той картине? Я жил. Жил в воображении своих родителей. Когда не стало их – перестал существовать я. Я сам сделал последний штрих своей несуществующей жизни. Я перешел из обычной жизни людей в свой нарисованный мир. Мир чужих воспоминаний. Это мой мир. Мой. У каждого из нас свой мир. Своя картина возможной жизни. И из этих картин создаются улицы со спешащими пешеходами, домики с приветливыми лужайками и дремлющее на закате море. Здесь ничто не существует просто так. Здесь все что-то кому-то дорого.
Зу любит лошадей, море, ленивые волны и бабочек… А мне дорога береза рядом со свалкой, у которой я встретил впервые Хуана, и то старый обветшалый мост. Именно возле него я поселился. Но почему? Почему… А Харвуд? Наверное, теперь он живет той жизнью, которой всегда хотел жить в том мире, но не успел. Я не слышу, что говорит склонившийся надо мной Харвуд. Я вспоминаю этот мост. Через него когда-то шла короткая дорога на кладбище… Я помню, как родители брели туда. Помню, как отец бережно поддерживал под руку одетую в черное маму. Помню тихий скрип моста под их ногами, такой тихий и почти беззвучный, будто он боялся потревожить их печаль и беззвучную грусть. Они шли ко мне на кладбище – я ребенком шел следом за ними… А еще я помню, как много лет спустя, дорисовав картину, стоял на краю разрушенного моста, готовясь сделать свой последний шаг в никуда… Шаг туда, где могу существовать лишь на картине отца. Это был последний мазок кистью по холсту... Картина была закончена. Мост разрушился.
В этом мире дороги через него нет - он обрушен, потому что тут все рождаются благодаря воспоминаниям наших близких, умирая в той жизни. Я всматриваюсь вдаль - безжизненную туманную молчаливую. Мосты разрушены. Чьи-то жизни оборвались… Нет прошлого…
Глина совсем превращается в бесформенную неживую массу, теряя остатки впорхнувшей в нее души, но она тоже могла бы жить в моем воображении. Капли . Дождь за окном. Плачет. Одинокий. Осень все помнит. И я начинаю вспоминать. Потому, что дождь плачет слезами наших близких. Плачет… Дождь…