— Только не выхлебай всё разом, — предупреждает Кэрол, ставя передо мной бутылку воды и стакан. — А то станешь героем дня, с заголовком «Неудержимый Мэттью Хэмминг рвется в туалет».
— Да ладно, — усмехаюсь. — Я и так уже отличился.
Хмыкает. Придвигаюсь к столику, скрежет кресла отзывается болью в висках. А ведь сегодня я как никогда позаботился о здоровье: к привычному завтраку из кофе и сигареты добавил тосты и стакан апельсинового сока. Раньше помогало, теперь, видать, старею.
Кэрол молча приносит обезболивающее. Запиваю и говорю:
— Спасибо. Думаю, можем начинать.
В конференц-зал вваливаются журналисты. Приглядевшись, понимаю: их немного, это я отвык от людей. Однако взгляд толпы всё так же дисциплинирует — выпрямляюсь и натягиваю улыбку. Прости, тетушка Мигрень, тебе здесь не место.
— Итак, господин Хэмминг, — протягивает диктофон первый смельчак, — какая роль ваша любимая?
Никогда об этом не задумывался. Каждая роль во мне отозвалась, но одна, пожалуй, в большей степени.
— Роль сира Артертона в ремейке «Турнира чести». — Прогнав неприятные воспоминания, продолжаю: — Впервые ее сыграл господин Симуртон. Он заложил стандарт, который вряд ли был под силу простому смертному. Я, конечно же, возомнил себя особенным, в чём вскоре разубедился. За что и благодарен этой роли: она научила быть честным с самим собой.
Вспышки камер увековечивают мою первую за несколько лет умную мысль. Следующий вопрос задает брюнет в галстуке:
— А какую реальную историческую личность вы бы хотели воплотить на экране?
— Адмирала Ландграаба, — недолго думая. — Мне всегда нравились фильмы про пиратов, но во всех антагонисты какие-то… неправдоподобные. Ландграаб же сделал симиларское побережье безопасным, в его честь назвали улицу нашего города. Однако теперь эта фамилия ассоциируется лишь с испорченными богачами — совершенно несправедливо.
На эту тему я могу говорить бесконечно, но рыжая с брошью-чайкой опережает:
— Если бы о вашей жизни сняли фильм, то какой?
— Драму, конечно. Со счастливым финалом, к которому я пришел благодаря и вопреки — то есть очередная ошибка выжившего. Справедливее было бы показать, чего я не добился из-за себя самого. Надеюсь, у кого-нибудь получится такой фильм.
Столько честности в публичном выступлении, и никто не одергивает, удивительно. Погордиться собой не успеваю — сквозь толпу пробивается элегантный седеющий мужчина в очках.
— Если не актёрство, — спрашивает, — какую профессию вы бы выбрали?
Сложный вопрос. Не помню, чтобы представлял себя вне кино, хотя…
— Писателем, пожалуй. Мне удаются чужие жизни, почему бы и на бумаге их не прожить. Люблю домысливать.
От чего страдаю, добавляю про себя, и продолжаю:
— Или композитором. Для «Мелодий большого города» и «Шерифа с альфы Центавра» я научился играть на гитаре, и чем дальше, тем сильнее чувствовал в ней душу. Будь у меня талант, из нас вышел бы неплохой союз.
Мужчина явно хочет спросить что-то еще. Его опережает возглас из зала — снова Чайка:
— Ну а какие-нибудь более приземленные профессии вас привлекают?
«Да. Уборщик, который выметет вашу братию к Хамбловой бабушке».
— Например, повар. — Из зала смеются, добавляю повод: — В хэнфордской закусочной я часто наблюдал за поварами, и по некоторым совсем нельзя было сказать, что их работа приземленная. Ну или, — задумываюсь, — частный детектив.
Тут, пожалуй, преувеличиваю: лишних тайн мне точно не надо. Чайка будто чувствует это и сканирует меня взглядом опытного таможенника. Горло пересыхает, пью прямо из бутылки, не отводя глаз.
Чайка примеряется, будто метатель ножа, и бросает:
— А какая ваша самая большая обида, господин Хэмминг?
Давлюсь водой. В детстве читал про Венката Полусмертного. Смысл его прозвища понимала лишь жена. И притворившийся другом враг, который попросил ее нашить заплатку на уязвимое место Венката, чтобы его защищать.
Сейчас чувствую себя Венкатом, чью лопатку внезапно пронзает копье. Неужели моя броня — ничто против доброжелателя, знающего, куда бить?
Чайка прокашливается: ранила и ждет, когда упаду. И я упаду, если расскажу правду про отца, на которого вопреки здравому смыслу был и остаюсь обижен. Но я не Венкат — сжав зубы вынимаю копье и парирую:
— Я много на кого обижался, пока не осознал, насколько это бессмысленно. Обида — оружие, которое мы таскаем в своих ранах.
Тишина, не слышны даже щелчки камер. Похоже, я всех поразил. Ненадолго, впрочем — от девушки в футболке с оленем летит следующий вопрос:
— Господин Хэмминг, как бы вы распорядились машиной времени?
Вариантов много. Сумей я вернуться в прошлое, провел бы тот вечер с мамой — тогда, может, она прожила бы дольше. Сказал бы Калии, что люблю ее, даже будь это ложью. И точно знаю, кого бы оттолкнул, чтобы спасти.
Собеседница покашливает — кажется, я слишком глубоко задумался. Хватаюсь за первую попавшуюся мысль и отвечаю:
— Я бы использовал ее, чтобы провести больше времени с Симуртонами.
— Вы имеете в виду?..
— Сидни и Скарлетт, — отсекаю очередной неудобный вопрос. — Я мог бы многому у них научиться. А может, и сниматься втроём… хотя нет. Они были прекрасным дуэтом, я оказался бы лишним.
Смешки из зала. Сейчас точно спросят то, что не обсудил лишь ленивый — и действительно, кто-то тыкает в меня диктофоном:
— А приходилось? Ну, лишним быть.
Всегда. Родители, чью идиллию сломал я. Харрисон и Бэмби, которые могли какое-то время изображать счастье, не случись меня. Молчу уже про… так, хватит. Молчу — значит молчу.
— Каждому приходится, — уклончиво отвечаю. — Нет никаких раз и навсегда предрешенных отношений, все получают то, что заслужили.
Особенно я. Развить тему не успеваю — к столу наклоняется красное декольте с черными локонами поверх:
— Раз уж об этом, хи-хи, зашел разговор… Какая она, ваша идеальная женщина?
Вздыхаю: прекрасно знаю, кто моя идеальная женщина. Однако сопли на камеру — плохой друг для репутации. Поднимаю глаза и подумав говорю:
— Та, которой нужен я, а не моя слава. Кто будет верить мне, а не тому, что является вашей работой.
Смех. Декольте отодвигается и растворяется в толпе, откуда выныривает длинноволосая блондинка и тараторит:
— В каком стиле вы бы хотели, чтобы написали ваш портрет?
Уязвила так уязвила. В искусстве разбираюсь на уровне «вот реализм, а вот какие-то пятна», но не заявлять же об этом открыто.
— Ну, — тяну, — сложный выбор. Пожалуй, я бы…
Скольжу взглядом вдоль вереницы лиц: все такие разные, а посадить меня в лужу хотят одинаково. Такие разные… точно!
— Я бы не стал выбирать, — продолжаю уже увереннее. — Я пригласил бы нескольких художников, чтобы каждый написал меня таким, каким видит. Повесил бы все портреты на одной стене, а посередине — зеркало. Чтобы понимать, насколько чужие представления обо мне отличаются между собой и от меня настоящего.
Толпа галдит; головная боль возвращается, будто назойливая бывшая. Массирую виски и объявляю как можно тверже:
— Предлагаю сделать пере…
— Подождите! — выкрикивает кто-то; не вижу его за чужими спинами. — Господин Хэмминг, на что вы готовы ради бессмертия?
Этот вопрос не просто сбивает с ног, заодно и штаны срывает. Не «хотите ли бессмертия», не «как вы к этому относитесь», а сразу: вот тебе вечная жизнь, плати да забирай. Неужели это так работает?
Как бы то ни было, ответ — внезапный — я знаю. И озвучиваю:
— Условное наклонение здесь неуместно. Благодаря вам, — обвожу зал рукой, — я буду жить столько, сколько живут пресса, интернет и желающие покопаться в чужой жизни: вечно. И плачу за это тем же, чем и остальные знаменитости: личным пространством. Правом укрыться за стенами дома, а не тщетно прятаться по углам стеклянного замка, который вы для меня построили. — Наслаждаюсь тишиной и заканчиваю: — Дефективное, пожалуй, бессмертие, но уж какое есть.
Зал хохочет. Я планировал перерыв, однако теперь понимаю: вместо многоточия нужна точка.
— Спасибо за вопросы, — поднимаюсь со стула и выхожу, игнорируя преследующих. — До новых встреч!
Хоть раз уйду красиво.