[Лалэль]

Поскольку Анхеды никак не могут пропустить премию, пришло время стряхнуть пыль с темы и написать несколько отчетов. Пока дело идет бодро, надеюсь, так пойдет и дальше.

Итак, Анхеды вернулись! И начиная с этого отчета Джастас пишет исключительно от своего имени, с Игрек можно попрощаться.

Отчет четырнадцатый

Недели 24-26

Чужой для своих

Девочка моя!

Вот я и проплакал, сколько нужно, и могу снова писать тебе о маме, без надрыва, с тихой грустью. Считается, что мужчины не должны плакать, но ты, моя крошка, знаешь,что твой отец редко прятал слезы. Мне кажется, что тот, кто скрывает свои чувства, не может быть хорошим человеком. Если ты притворяешься в этом, то не будешь честен и во всём остальном; а я стремлюсь быть с тобой настолько искренним, насколько только возможно. Особенно в этих последних письмах, где речь пойдет обо мне.

Да, в прошлых письмах я был предельно откровенен, рассказывая тебе о моей несчастной матери, о её семье, о моей тёте, о её бедных детишках. Я не жалел их, касаясь даже таких вещей, о которых говорить не принято, особенно если общаешься с невинной девушкой, да ещё и собственной дочерью. Мне хотелось быть для тебя настолько открытым, насколько это возможно. И я постараюсь оставаться настолько же беспристрастным, бесстрастным и справедливым сейчас, когда речь пойдет обо мне самом. Все же не зря меня назвали Джастасом.

Что же я могу рассказать тебе о Джастасе Анхеде? Описывая тебе жизнь моей матери, я немного показал, каким было мое детство. Я вырос в доме, наполненном призраками моих братьев и сестер, которые были моими товарищами по играм. Единственным живым существом, заботившимся обо мне, была моя слепая мать, наивная и доверчивая, во многом абсолютно беспомощная. К счастью, дед в своё время смог устроить её на работу, где она смогла зарабатывать хоть какие-то деньги, и благодаря этому (а еще помощи маминых коллег и соседей) мы и смогли выжить. Получается, дед совершил очень дальновидный поступок.

Хочу признаться: моими детскими друзьями были мои мёртвые братья и сестры, я вырос среди могил, причем о тех, кто лежал в них, мама зачастую отзывалась как о живых. Жизнь и смерть в моем сознании тесно переплелись, и я иногда уже не понимал разницы между живым и мёртвым.

Живи я в другом времени и в другой обстановке, возможно, я вырос бы легкомысленным, весёлым и живым парнем. Но в этой среде я не мог стать таким.

Мне выпало жить в очень странную пору. Это уже не был непрекращающийся кошмар повседневной борьбы за выживание, в котором пришлось строить свою жизнь твоим дедушке и бабушке. Многое изменилось с тех пор, мы смогли кое-как наладить свою жизнь так, чтобы не приходилось бороться за неё каждый день, поэтому нам все время мечталось, что вот-вот, вот ещё немного – и жизнь станет «нормальной», спокойной, сытой, безопасной, такой, какой мы представляем себе жизнь до Взрыва.

Нам так казалось. Но это были наивные, беспочвенные мечты. Ничего похожего на прошлую жизнь мы не могли построить, нечего было и пытаться. Всё прежнее было разрушено до основания, и восстановить его в прежнем виде было невозможно.

Оптимизм и вера в будущее заставляли нас думать, что жизнь становится легче – а она между тем оставалась не менее опасной, чем была при наших родителях и дедах. Только мы стали более беспечными и в каком-то смысле избалованными теми немногочисленными достижениями, которых добились наши родители и деды. Мы отказывались верить, что опасность нашей жизни всё ещё существует, что смерть все еще стоит у наших дверей, подкарауливая нас каждый миг. Что жить, не оглядываясь ежеминутно, мы не сможем, должно быть, никогда.

Эта истина открылась мне очень рано, как только я вышел из счастливого младенческого неведения. Я стал сторониться своих товарищей по играм, чувствуя исходящую от них угрозу (и не зря, ведь это были не живые малыши, а заблудшие души моих братьев и сестер). Постепенно они отдалились от меня, но я все равно чувствовал тонкий запах смерти, исходящий от всего, что было в нашем доме. Чувство тревоги не оставляло меня, я стал бояться всего, прежде всего смерти от голода. Уже в шестилетнем возрасте я знал, что если в доме не будет запасов еды хотя бы на неделю вперед, мы с мамой можем не встретить следующего воскресенья. Я выпрашивал еду у прохожих, давал деньги соседям, просил, чтобы они наполнили наш холодильник. Они привозили нам припасы.

Опасность витала надо мной, как злая птица, и я во всём видел её признаки. Я водил маму за руку, опасаясь, как бы она не споткнулась и не расшиблась, я сажал её в машину, когда за ней приезжали с работы, и проверял, чтобы ремень безопасности был пристегнут, а дверца плотно захлопнута. Я с тревогой ждал её возвращения, боясь, что с ней что-нибудь случится при погружении или она попадет в аварию на обратном пути. Когда она готовила еду, я сам включал плиту, проверял, не пахнет ли в кухне газом или дымом; когда еда была готова, я первый пробовал её. Если мама хотела нарезать свою порцию на кусочки, я вырывал у неё нож и разрезал мясо сам. Я боялся всего, а мама... что ж, мама привыкла, чтобы её оберегали, она быстро приняла это как должное и даже хвалила меня за заботу.

Потом приехала тётя Ландау. Сперва я был рад этому, потому что тётя была взрослой и очень энергичной, и я думал, что она нам поможет во всем, и можно будет не волноваться, а потом, когда она привела в дом этого, обозлился на неё и решил, что не буду больше опекать ни её, ни маму. Затем в доме появились маленькие дети, которые требовали внимания, но почему-то, ухаживая за ними, я отдыхал душой. Я мог дать им все, что им нужно, решить все их проблемы, научить их всему, и без того, чтобы они меня одёргивали или посмеивались надо мной, как над малявкой. Потом, они были такие живые, такие беспечные, совсем как я до пяти лет. Вместе с ними в дом пришла сама жизнь, а смерть как будто отступила. Так было, пока по халатности (моей и тёти Ландау) они не погибли.

Тогда я понял, что все, кто мне дорог, в любой момент могут меня покинуть, как бы я их ни оберегал. Единственный выход – отдалиться ото всех, поставить между ними и собой невидимый, но очень прочный барьер. Что я и сделал.

Теперь я был равнодушен ко всему. В доме зачинали и рожали новых детей, готовили еду, обсуждали успехи и неудачи, болели, умирали – мне было всё равно, я с лёгкостью воспринимал как радостные, так и грустные события.

Единственным происшествием, вызвавшим у меня искреннюю реакцию, был приезд тёти Джил. Я обрадовался её появлению, полагая, что теперь в доме появится хотя бы один адекватный взрослый, который сможет взять на себя ответственность за всех нас, трезво мыслящий и осмотрительный. Поэтому, когда она появилась на пороге, я приветствовал её очень тепло.

Тётя Джил изучала в университете психологию, но в нашем городишке никому не нужны психологи, хотя людей с психологическими проблемами очень много. Впрочем, она долго не расстраивалась и быстро устроилась в полицию

на очень высокую должность: наш местный полицейский участок загибался от недостатка кадров. Я очень гордился, когда узнал, что ей выдадут табельное оружие и форму, но когда я увидел её в этой униформе, просто потерял дар речи от изумления.

Должно быть, мужчины-полицейские решили таким образом выставить бедняжку на посмешище и выжить её с козырной должности. Но тётя, видимо, недаром провела все эти годы, обучаясь психологии. Она вела себя совершенно естественно, как будто в том, чтобы разгуливать по улицам в наряде из секс-шопа и с боевым оружием в кобуре нет ничего необычного.

Надо сказать, её политика принесла свои плоды: тётя быстро пошла на повышение и заняла единственную вышестоящую должность, достигнув вершины карьеры полицейского

в нашем городке.

Впрочем, я подозреваю, что дело было вовсе не в деловых качествах тёти. Я никому об этом не говорил, но однажды мне удалось подсмотреть, как она, облачённая в костюм супергероя, бесшумно поднимается в небо. Тогда мне все стало ясно: тётя получила особые способности, которых нет у обычных людей.

Твоя тётя была супергероем, малышка. Таким, каких рисуют в комиксах, только взаправду.

Должно быть, это случилось во время того странного контакта с какой-то внеземной силой, во время которого её чуть не украли.

Однако давай я расскажу тебе о себе, как и обещал. Тётя Джил стала выполнять свою таинственную работу

и приносить в дом чеки на довольно приличную сумму

, а также, что гораздо ценнее, весомый продуктовый паёк и мешки с углем для печек. Жизнь в доме понемногу улучшалась, по крайней мере, не нужно было заботиться о пропитании так, как раньше, а на воспитание мелкоты я махнул рукой, смутно опасаясь, что дети Ландау вряд ли доживут до совершеннолетия. Так и вышло: из них выжил только один мальчик, ставший впоследствии моим лучшим другом по колледжу.

Наш дом в те годы напоминал бедлам с вечно орущими, дерущимися, плачущими полуголодными детишками, которых кое-как пытались накормить, разнять и успокоить три замотанные женщины, которые, несмотря на наличие контрацептивов, несмотря на то, что дом и так был переполнен малышнёй, снова и снова беременели и рожали.

Тётя Джил оказалась в этом отношении такой же приверженкой деторождения, как и тётя Ландау. Она быстро закрутила роман с одним мужчиной, начала жить с ним практическим семейной жизнью, но без оформления брака. Жить с нами под одной крышей она его также не приглашала, но зато приживала от него детей с завидной регулярностью.

Когда я решился спросить её об этом, тётя Джил сказала:
- Всегда хотела, чтобы у меня было много ребятишек, - притом, что они втроем еле справлялись с тремя малышами, куда уж больше?

На уточняющий вопрос: почему в таком случае она не выйдет замуж за своего ухажера? – тётя, пожав плечами, ответила, что не хочет связывать себя обязательствами.

Впрочем, не могу сказать, чтобы тётин "муж" мне не нравился:он был хороший мужчина и заботился о ней и о детях, и думаю, женился бы на ней не раздумывая, если бы она позволила. В любом случае, я лучше бы ужился под одной крышей с ним, чем с двумя другими.

Что я всё о нашем житье! Я ведь обещал рассказать о себе.
В то время я взял себя в руки решил, что не буду больше тратить душевных сил и времени на детей, а сосредоточусь на себе и постараюсь как можно реже бывать дома, пусть это и звучит эгоистично. Мне хотелось иметь возможность побыть вне дома, наедине с собой, и ещё мне нужны были деньги на карманные расходы. Поэтому я нашёл себе работу. После того, как тётя навела порядок в городе, комендантский час был отменён, и подросткам разрешили устраиваться на вечернюю работу (раньше это было запрещено из-за того, что это было слишком опасно для несовершеннолетних). По протекции мамы меня взяли

в ту же команду океанологов, где работала она. Так океанология стала нашей семейной профессией: мой дед, мама и я – все попробовали себя в этом деле. Мне очень понравилось общаться с морскими животными, я быстро пошёл на повышение

и вскоре достиг потолка карьеры – стал помощником микробиолога

.

С людьми же мне разговаривать совсем не хотелось. Единственной, для кого я делал исключение, была твоя мама, в то время симпатичная студентка колледжа. В те дни я и подумать не мог, что она станет моей женой, но с ней я мог беседовать на сотни разных тем, и я не смогу передать, как я благодарен тёте Джил, которая нас познакомила.

В остальном же я старался дистанцироваться от людей, не только от домашних, но и от одноклассников. Я опасался обсуждать с ними даже общие темы, например, фильмы, поскольку даже в таком разговоре можно было испортить себе настроение

, а настроение влияло на мою успеваемость

. Одноклассники же никак не могли оставить меня в покое, думая, что раз я сын режиссера, должен отлично разбираться в кино и сценариях и вообще досконально знать всё, что касается процесса киносъёмки. По школе прошёл слух, что я чванюсь. Несколько раз меня лупили за это, но мне было плевать.

Иногда до меня доходили слухи, что детей тёти Ландау обижают в школе, зная, что за них некому заступиться. У Джаспера (того, что потом съели мухи), один хулиган постоянно требовал тетради, чтобы списать

, а потом ещё и вытрясал деньги из кошелька, из-за чего парень не мог нормально учиться

, да и питаться в столовой тоже. Я слышал об этом, но ни разу не подошёл ни к их учителю, ни к хулигану, ни к самому Джасперу, чтобы разобраться в ситуации. Теперь я корю себя за это, но в то время эти малявки настолько надоедали мне дома, что я не мог заставить себя заниматься ими ещё и в школе. Хотя на правах старшего обязан был решать все их проблемы.

Ох уж эти обязанности старшего! Мама не была ребёнком, но ждала от меня того же: совета, одобрения, помощи. На работе у неё не всё ладилось

, но её пугало не это, а женское одиночество. Она хотела быть желанной, нужной, любимой, в конце концов, мама была ещё относительно молода. Словом, однажды я узнал, что моя мама встречается с мужчиной.

Более того, пока я переваривал эту новость, выяснилось, что мама ждёт от своего тайного поклонника ребёнка. Сказать, что я был ошарашен – ничего не сказать. Однако мама так трогательно смущалась, так искренне переживала, что изменила памяти отца и обидела меня, что я довольно быстро и легко принял её выбор и поддерживал её во всё время беременности.

Мама родила двух очаровательных девочек, двух сестрёнок, и я даже оставил выработанные принципы и начал возиться с ними.

Одна только мысль меня грызла.

Тот, кто стал их отцом, кроме моей мамы, был близок с тётей Джил (когда постоянного ухажёра не было поблизости), и уж точно один раз приходил к тёте Ландау.

Девочек я не стал от этого любить меньше, и маме ничего не сказал. Но эта мысль не давала мне покоя.

Мама и тётя Ландау были слепыми в буквальном смысле, их несложно было обманывать. Но тётя Джил? Она же всё видела и всё знала!