Адрес: залитая розовым солнцем, вечно встающим над Рейном, в зелени трав и листьев Германия Генриха Гейне
Возраст: 30
Сообщений: 916
Одержимая
"Любая история - тест Роршаха", как сказал один умный человек. Как многие люди угадывают в одном и том же чернильном пятне очертания воздушного шара или летучей мыши, так и вы можете увидеть здесь... а что вы можете увидеть? Повесть о невозможной любви?
Историю о живом человеке в умирающем мире? Может быть, семейную драму?
Или же вовсе - роман о вечно потерянной девочке, заблудившейся в потемках собственной души?
Выбор за вами.
Переверните страницу..."
Жанр: драма, мелодрама, исторический
Сценарий: Мэриан
Постановка: Madlax, aMour
Рейтинг: 14+
Предупреждение: данный фильм не рекомендуется к просмотру:
Припев:
Спустись, как сумрак
Приди, как роза на могиле любви
Ты - моя страсть
Похожая на розу на могиле любви.
Я проклинаю день, когда впервые увидела тебя
Напоминающую розу, рожденную цвести.
Не смотри на меня так, как смотришь -
Точно роза, боящаяся мрака.
Твои шипы поцеловали мою кровь
Твоя красота исцеляет
Твоя красота убивает
Кто знает об этом лучше меня?
Притворись, что меня любишь!
Припев.
Реальность действительно кажется такой далекой,
Когда роза любит тебя.
Рабы наших сердец - вот кто мы есть.
Мы любили и умерли там, где цвели розы.
Они молча наблюдали за нами...
Роза свободна, роза дика.
И кто знает об этом лучше, чем я?
Розы не созданы для любви.
Возможно, наш с Мэдлакс тандем будет означать плодотворное сотрудничество писателя и фотографа... но, вероятнее всего, он будет означать, что бедным читателям придется от серии к серии пережидать неписцы и неурядицы уже двух людей
__________________
Последний раз редактировалось Мэриан, 27.11.2011 в 14:44.
Адрес: залитая розовым солнцем, вечно встающим над Рейном, в зелени трав и листьев Германия Генриха Гейне
Возраст: 30
Сообщений: 916
Англия, Ист-Лэнгдон,
1890 год.
Я помню тот день, когда впервые встретила ее.
Помню ярко и отчетливо, хоть неумолимое время и глушит, размывая и стирая, все лица и образы, заставляя выцветать картины прошлого и чернеть, облетая, лепестки самой нежной розы из шкатулки воспоминаний. Но та минута врезалась в мою память с бесконечной яркостью солнечной вспышки.
Я помню и по сей день, как немилосердно кололся воротник новой формы, какими угрюмыми и неприветливыми казались стены пансиона святой Маргариты, как тяготил мою руку увесистый саквояж, который я отчего-то не хотела пока оставлять в мрачной и пустующей общей спальне.
Однако я помню и другое.
... Школьный садик был залит мягким янтарным светом, заставлявшим старые липы казаться волшебными деревьями из таинственных легенд, и падающим на наши руки загустевшим предзакатным теплом. Хмурые туманы и дожди - старые гости здешних мест с октябрьской поры и до самой поздней весны - пока не наползли болезненным дыханием с серых заливов, но сырая и промозглая прохлада уже начинала потихоньку вкрадываться в осенний воздух - точно фальшивая нота в любимую колыбельную.
Она сидела в маленьком уголке сада - слегка укрытом от глаз полузаброшенном розарии - и читала, жадно вглядываясь в строки (судя по тому, как она испуганно прижала к себе увесистую книгу, едва завидев меня, это был определенно не Новый Завет). Должно быть, это странно, однако обыкновенная форма - кофейно-коричневое платье, строгий высокий воротник и непременный фартучек - казавшаяся мне такой уродливой, едва я натыкалась на зеркало, на ней выглядела необъяснимо очаровательной, и не лишенной некоторого скромного обаяния. И напротив, выбившиеся из принятой здесь аккуратной прически пряди, за которые любая ученица при невезении могла бы легко получить выговор, придавали моей новой однокашнице вид вовсе не неряшливый, а скорее трогательный.
Солнечный свет проходил сквозь ее волосы, делая их похожими на горящие золотые нити. Воздух был напоен безудержным ароматом увядающих цветов, точно пытающихся в последние дни жизни выместить всю свою сладость.
О, как бы я желала порой, всем своим сердцем желала, чтобы время можно было повернуть вспять! Я бы бросилась тогда, со всех ног бросилась прочь из этого укромного уголка, наполненного гибельным и сладким запахом отцветающих, темнеющих роз, теплым дыханием уходящего лета, неизъяснимой и отчаянной радостью, охватившей меня от понимания того, что я все-таки не одна в этом незнакомом и новом мире.
И я никогда бы, возможно, не увидела мучительного сияния завитков на неправдоподобно-белой шее...
- Здравствуй. Я раньше не видела тебя. Ты, должно быть, новенькая? - по-птичьи наклонила голову она, легко спорхнув со скамейки и положив роман титульной обложкой вниз.
- Я приехала только сейчас. - как странна была дрожь в моем голосе - точно я представлялась некой сиятельной особе, стоящей на недосягаемом пьедестале, а не будущей подружке из маленькой школы - Я... меня зовут Эффи.
На самом деле, конечно, это было не совсем так – вернее, даже совсем не так. Но мне не хотелось называться этой светлой, хрустально-тонкой девочке Элизабет Вирджинией. Я не питала большой любви ни к первому своему имени, ни ко второму, не говоря уже об их ужасающе неповоротливом и длинном сочетании. Мне было неуютно в нем, точно в тяжелом пышном платье. А Эффи - первое пришедшее мне на ум сокращение, всплывшее из смутных воспоминаний о полузабытой нравоучительной книжке, чьи наставления давно были мною забыты, но затейливые рисунки оказались ярко отпечатанными в моей памяти - было совсем не таким. Так могли бы звать юркую, легконогую девочку со сказочной обложки; так могли бы звать весеннюю пташку…
- Эффи... - она ласково улыбнулась, и, положив руки мне на плечи - от неожиданности я резко вдохнула - проговорила безо всякого перехода - Эффи, у тебя такие длинные волосы! Я тебе бы непременно позавидовала, находись мы дома. Но здесь тебе лучше заплетать их в косу. Хочешь, я помогу тебе с этим прямо сейчас? Повернись вот так... Эффи, какое милое имя! Будто из книжки... Бедная, отчего ты так дрожишь? Неужели у меня настолько холодные руки?
Нет, ее руки вовсе не были холодны. Напротив - они были странно горячи для человека, много времени проведшего на улице в осенний день.
- Уж не больна ли ты? Как пылают твои щеки... верно, у тебя и вправду жар!
Я ничего не ответила. Ее пальцы скользили по моим волосам легко и бережно, успокаивая и напоминая о предшествующей этому дню беспокойной, бессонной ночи - однако я усилием воли заставила себя не впасть в дрему, не желая упустить ни секунды этих странно приятных прикосновений.
-----------
Итак, фотографу - удачи, мне - тапки, читателям - шоколадки за вход.
Прошу прощения за отсутствие шляпок на девочках - вышло это в результате просмотра фотоархивов нескольких закрытых школ начала 20 века, включая мою собственную - даже на официальных фотографиях строгая форма девочек ограничивалась платьями, передничками и шерстяными чулками
Что касается распущенных волос Эффи, то, если верить прочитанным мной статьям, то девочка ее тринадцати лет, в принципе, могла себе это позволить. Другое дело, что все ж таки дома, причем в не очень строгой семье, а не в школе-интернате. Но спишем на ее непривычность
__________________
Последний раз редактировалось Мэриан, 06.08.2011 в 02:53.
Мэриан, с открытием нас и успехов ^^
Буду стараться работать хорошо, но не обещаю, что быстро, так что на мою Да Винчевскую медлительность не серчаться)
Мэриан, итак, вот и начало истории!
Как-то сразу подумалось о "Бархатных пальчиках". Викторианский век - полон сюрпризов!
С удовольствием прочла пролог. Надеюсь, у тебя получится сохранить стилистику и менталитет этого времени! Пока по-моему все замечательно! Удачи тебе!
Madlax, задача у фотографа тут не простая, но я думаю ты справишься! Желаю терпения и буду рада увидеть твои солнечные скрины!
С началом вас, девушки!
Припев:
Спустись, как сумрак
Приди, как роза на могиле любви
Ты - моя страсть
Похожая на розу на могиле любви.
Я проклинаю день, когда впервые увидела тебя
Напоминающую розу, рожденную цвести.
Не смотри на меня так, как смотришь -
Точно роза, боящаяся мрака.
Твои шипы поцеловали мою кровь
Твоя красота исцеляет
Твоя красота убивает
Кто знает об этом лучше меня?
Притворись, что меня любишь!
Припев.
Реальность действительно кажется такой далекой,
Когда роза любит тебя.
Рабы наших сердец - вот кто мы есть.
Мы любили и умерли там, где цвели розы.
Они молча наблюдали за нами...
Роза свободна, роза дика.
И кто знает об этом лучше, чем я?
Розы не созданы для любви.
Мэриан,Madlax,
Про текст уже писал всё в личку ибо прочёл всё уже там.
После твоего "Автостопа ..." можно ожидать только маленького чуда,которое украсит раздел сериалов,да и сам просимс.
А в таком потрясающем тандеме двух по истине велеколепных мастеров,читатели шаг за шагом,от серии к серии,смогут воочую наблюдать рождение нового шедевра.
Остаётся только пожелать вам обеим вдохновения и удачи.
Ну а мы будем ждать новых серий и получать удовольствие от их просмотра.
Адрес: залитая розовым солнцем, вечно встающим над Рейном, в зелени трав и листьев Германия Генриха Гейне
Возраст: 30
Сообщений: 916
Весенним солнцем это утро пьяно,
И на террасе запах роз слышней,
А небо ярче синего фаянса.
…
О, сердце любит радостно и слепо!
И радуют пестреющие клумбы,
И резкий крик вороны в небе черной,
И в глубине аллеи арка склепа.
Я находилась тогда в том возрасте, когда даже самые хорошенькие молодые девушки непременно полагают себя дурнушками, и была, увы, подвержена этому отравляющему чувству даже больше других. В то время мне и в голову бы не пришло счесть красивой ни одну из тех деталей моего облика: ни темно-пепельные волосы, при свете дня порой отливавшие теплым каштаном, ни черты лица – тонкие и строгие, ни бесстыдно пылающие на щеках веснушки.
И я не знаю, как смущение не помешало мне быстро даже для замкнутого пансионского мирка стать близкой подругой светлой зеленоглазой девочке.
Мы нередко гуляли вместе по маленькому саду под меркнущим, холодеющим небом, рассказывая друг другу о своих забавных детских тайнах, обсуждая немногочисленные школьные события или вспоминая о доме.
Сидя на местной достопримечательности – поваленном дереве, опаленном давно прошедшей бурей – она говорила, по-детски болтая ногами, что-то о планах отца, о надеждах матери, об «интересных кандидатах» и «недавних гостях» - никогда не называя имен. Она вздыхала о том, как жаль, что когда-то скончались оба ее младших брата – эта проклятая скарлатина! – ведь иначе отец бы не расстраивался и не говорил так страшно и серьезно, что она – его единственная надежда когда-нибудь вверить эту чудесную землю в хорошие руки.
Она говорила об этом спокойно, почти буднично - для нее все это пока оставалось лишь чем-то абстрактным, холодным и далеким, бесплотными разговорами, увещеваниями и мягкими намеками в беседах с матерью. С годами ее рассказы налились подробностями, именами, фамилиями, громкими званиями… осязаемыми чувствами.
Я не сразу заметила, как одно имя стало мелькать чуть чаще в ее историях, ворохом привезенных с летних каникул. Вернее, сперва это был лишь титул – холодный титул, только отмеченный отблеском отстраненного восхищения. Затем обыкновенное имя стало застенчиво следовать за уважительным «сэр» - незадолго до того, как начало предваряться непременной приставкой «милый». Сухие фразы, больше напоминавшие краткие заметки нерадивого путешественника, сменялись рассказами о лодочных прогулках, поездках в театр (двухкратных!) и даже совместном визите на великолепные скачки (одном).
Как ни странно, именно тогда я, наконец, вспомнила, где же встречала ту почтительную фамилию. Она не раз мелькала в перехваченных мною дома газетах – в манящей среди малопонятных новостей колонке светской хроники. «Молодой наследник…баснословное состояние…похвальное уважение к традициям… недавно вернулся из круиза… прием, на который было, по скромным подсчетам нашего корреспондента, потрачено… прекрасная коллекция фламандских мастеров эпохи Ренессанса… появился в обществе, сопровождая леди N… правдивы ли слухи о помолвке?...».
Умом я безусловно понимала, что даже провинциальные сплетницы, привыкшие замечать в свои монокли мельчайшие чужие пороки, не нашли бы здесь повода для осуждения. Даже если оставить в стороне привязанности и нежные чувства, то для маленькой джентри подобный брак – если бы он, конечно, состоялся – стал бы редчайшим шансом и головокружительным взлетом. Разум же и подсказывал мне, что я должна непременно радоваться за подругу…
Однако в сердце тем временем зрела глухая, горькая обида. Ведь… ведь… и предзакатный, золотой, сумеречный час, и кроткие чайные розы, склонившиеся в саду, и ветер, приносящий волнующий аромат полыни с дальних полей и нашептывающий нам невиданные мечты – ведь это же все наше, только наше! А теперь будет другая жизнь, и другие цветы, и чужие клятвы…так ведь не должно, не должно случиться! Так правильно, но так не должно быть…
И дни текли ровной сероватой рекой, превращаясь в недели. Недели складывались в месяцы, месяцы – в годы. Были изучены, исхожены вдоль и поперек все уголки школьного сада, рассказаны и узнаны все секреты, заучены, приняты к сведению и чрезвычайно аккуратно обойдены все правила. Стала заметна пробивавшаяся сквозь юношескую угловатость робкая красота вчерашних застенчивых одноклассниц, места привезенных из дома кукол и плюшевых медведей под их подушками заняли фотокарточки столичных актеров, оперных теноров и почему-то австрийского кронпринца.
А я все так же бежала после занятий на встречу с ней, точно тоскующая возлюбленная – на тайное свидание, словно терзаемая странным голодом.
Нашим временем был сладкий предзакатный час, когда воздух наливался загустевшей янтарной жарой, а тени точно вбирали в себя черноту, вытягиваясь и заостряясь. Мы сидели вместе на траве, подмяв жесткие юбки, и блаженно щурились, глядя на пылающее уходящее солнце. Я всегда любила сумерки – в них была какая-то щемящая неопределенность, недосказанность, словно трепет неясного предчувствия или красота неоконченной поэмы.
Мы не всегда разговаривали или смеялись, вспоминая что-то, казавшееся удивительным и забавным лишь нам двоим – порой она просто с наслаждением вытягивалась на мягкой лужайке, подставив лицо меркнущим лучам, а я гадала, с упоением выискивая тысячи смыслов, значений и глубин ее звенящего молчания, и мне казалось, что мы говорим друг другу невыразимо больше, чем за все часы бесед, облеченных в материальные неповоротливые слова.
Сперва я думала, что это, должно быть, не так странно – или, во всяком случае, не совсем уж удивительно: гложущая тебя тоска во время даже самой короткой разлуки с дорогой и близкой подругой, глухая ревность, если она предпочитала твоему обществу чье-то еще; я с усердием страстной мученицы выискивала в ее глазах и словах доказательства своей для нее незначительности – всякий резкий ответ казался мне знаком обиды или злости, любое затянувшееся молчание или рассеянная фраза невпопад – признаком скуки. После я самозабвенно казнила себя, прощала ей не нанесенные обиды и несуществующее равнодушие, и готова была вытерпеть унижения, выдуманные или подлинные, единственно ради того, чтобы не расставаться с ней.
«Однако», - говорила я себе позже, чувствуя, как с бегом времени растут в душе, точно сумеречные тени, тревожные и смутные сомнения – «Все это можно объяснить, если задуматься. Мы ведь близкие подруги… и, позвольте, она же очень дорогой мне человек… разумеется, мне было бы больно потерять ее. Конечно же, мне нравится быть с ней рядом – слышать ее, видеть ее, чувствовать, даже закрыв глаза в дрожащей тишине, что она рядом. Я люблю перебирать ее волосы, лежать вместе с ней в пушистой траве, держать ее в объятиях в страшные грозовые ночи… но ведь, кажется, многие подруги делают так. И что же?».
Да, я часто любовалась ей – смотрела на солнечные блики, в яркий день текущие расплавленным золотом с ее волос, на мягкий изгиб шеи, когда она не была спрятана за жесткий воротник форменного платья. Вечером, в полумраке сонного дортуара, сквозь темное сплетение полуприкрытых ресниц – чтобы не вызывать, как это было не раз, недоуменные взоры - я жадно скользила взглядом по очертаниям тела, робко проглядывавшим сквозь белую сорочку.
Моя жизнь была тогда разлинована непреложно, четко, незыблемо – на утренние молитвы и воскресные проповеди, на доносившиеся сверху вниз осуждения и похвалу, на дурные и благие поступки, на позволительные мечты и недостойные желания, с которыми, естественно, надлежало бороться. И, невзирая на то, что мне и в голову бы не пришло задать кому-то вопрос о природе своих странных чувств, я внутренне понимала, догадывалась, что в моем давно определенном, выверенном мире они были даже не неправильны – они лежали где-то далеко за гранью. Их истоки таились в расстилавшемся за ней таинственном мраке, скрывавшем часть жизни, бывшую для меня сладкой пугающей тайной.
Благодаря ей же я полюбила и неизменные воскресные походы в местную часовню – ветхую, обветренную, увитую пыльным высохшим плющом, похожую отчего-то на маленькую приземистую старушку, смиренно вяжущую в уголке грубую пряжу с начала времен. Моя подруга неизменно сидела на первой скамье - прямо передо мной, прямая и светлая. Утренние лучи солнца, свежие и юные, уже заглядывали в уединенный полумрак часовни сквозь старинные, недосягаемо высокие витражи, и те наливались тогда ярким светом и жизнью. Преломляясь в их причудливых разноцветных стеклах, каждый луч рассыпался по каменному полу, стенам, чинному алтарю тысячью бликами. Эти блики – плотные, ослепительно-рыжие – заливали ее руки, скользили по шее, танцевали на волосах. И в тот миг – да простит меня достопочтенный отец Эверетт, едва ли он поощрил бы такие мысли юной своей прихожанки! – она казалась мне прекрасней и ближе всех небесных созданий, глядящих на нас с фресок.
***
Комната пронизана солнечным светом, и пылинки искрами кружатся в льющихся сквозь окно лучах.
Ее волосы вьются и пылают золотыми нитями, растрепанным венцом обволакивая голову. Она стоит, раскинув руки, перед старым зеркалом и смотрит на нечто бесформенное и белоснежное, пеной густых кружев расплескавшееся по кровати.
Я сижу на убранной постели и тихо радуюсь, что наши соседки наконец-то убежали наслаждаться погожим воскресным днем.
- Помоги мне, – просит она, не глядя на меня. Я, вздохнув, подхожу, и мои руки привычно берутся за завязки корсета подруги.
- Нет-нет, еще… еще немножко… - она закусывает губу, но проходит еще немало минут, прежде чем она вымолвит спасительное «Хватит».
- Так, надеюсь, достаточно? – мои руки обвиваются вокруг ее талии, проводят по оплетавшим спину узелкам, под которыми даже сквозь ткань чувствовалось несказанное напряжение.
Она бледней, чем обычно, но, кажется, весьма довольна, и с победительной гордостью оглядывает полученную безупречную осанку и тончайшую талию. «Я прекрасна, не правда ли?» - читается в прищуренных глазах жадный вопрос. «Ты прекрасна», – успокаивающе киваю я.
Грубоватое кружево корсажа ложится на ее спину, оплетает плечи, обтягивает грудь. Девушка вскидывает голову, пока ее пальцы справляются со злосчастными пуговицами, и еще раз внимательно оглядывает себя – примечая, должно быть, на сей раз и гордую грацию белой шеи, и волнующую прядь, выбившуюся из строгой прически и маняще горящую теперь на тонком виске.
Я помогаю ей влезть в платье, небезосновательно опасаясь, что она в нем утонет, и не без труда начинаю справляться с многочисленными завязками и крючками. Неловко заведя руки за спину, она тоже пытается мне помогать. Когда, наконец, с делом покончено, мы обе облегченно выдыхаем. Моя маленькая подруга с неловким кокетством склоняет голову набок, прикрывает глаза, нарочито медленно оправляет складки наряда, проводит языком по спело-малиновым губам - точно наслаждаясь неясным чувством пробуждения некой восхитительной сущности, какой-то извечной, древней, неназываемой власти, скрытой от нее доселе.
- Зачем ты привезла это платье с собой? Ведь ты все равно не сможешь никуда надеть его. Даже для рождественского ужина это слишком…слишком. – слова, крутившиеся в голове давно, теперь кажутся кощунством.
- Мама не стала следить... а я очень хотела показать его тебе. Тебе ведь нравится? – шепчет она, все еще пребывая в сладостном упоении.
Я безмолвно киваю.
- В меня можно… можно было бы влюбиться… такой? – ее вопрос, будто бы небрежный и общий, конечно же, скрывал под собой некие вполне определенные события и, должно быть, более чем определенное имя.
- В тебя можно было бы влюбиться любой. – уклоняюсь я.
- Нет-нет, скажи мне…
«Скажи мне, что я хороша, что я достаточно хороша! Скажи, что меня можно полюбить, что меня можно желать, что я достойна этого, что я достойна… достойна…»
Ее глаза пылают, как живые огни.
- Конечно же, милая. – говорю я, подходя ближе, глядя в то же зеркало чуть повыше ее плеча, едва не прижимаясь щекой к ее щеке – Конечно, можно…
--------
Прошу прощения за то, что объявляю перерыв так рано - литературная часть уже в наличии, но в связи с некоторыми проблемами фотографа продолжение, скорее всего, отложится до сентября, а выкладывать текст без фотографий я бы не хотела Ну... можете посмотреть на это с другой стороны - у меня будет достаточно времени для того, чтобы написать побольше
__________________
Последний раз редактировалось Мэриан, 26.08.2011 в 15:38.
Одержимая
Линейный вид
