[Менестрель]

Слово автора:
Приветствую всех, кто нашел минутку, чтобы заглянуть в эту тему. Хочу поделиться с вами одним своим рассказом.
Этот отрывок должен был быть достаточно большим произведением с трагичным концом. Но, к сожалению, дальше первой главы меня не хватило. Мысли-то есть, крутятся в голове, как пчелы, а связного текста не получается. Поэтому представляю на ваш суд то, что есть) Может, найдется соавтор, который поможет завершить начатое (точнее, напишет за меня серединку, концовку я уже придумала) или просто добрый человек, который будет раздавать мне затрещины, чтобы работалось быстрее).
Имеется даже нечто вроде обложки х) Наверное, нужно было добавить сие произведение в тему рассказов, экранизированных в игре, но поскольку скринов тут на главу текста крайне мало - один - определю рассказ сюда) Если нужно перенести - уведомите меня, пожалуйста, все сделаем-с) Итак, всем чаю, печенюшек и приятного прочтения :3

_________________

Прощальные каникулы.


Февраль. Москва. 9:15 утра.
- Доброе утро, столица! В Москве раннее воскресное утро, минус 15 градусов по Цельсию. Настоятельно советую вам теплее одеваться, а еще – почаще думать о лете. Ведь оно не за горами! Как говорил Олег Митяев, лето – это маленькая жизнь!
Звонкий голос радиоведущего нагло проник в мой сон. Просыпаться совершенно не хотелось. Ведь под одеялом было так тепло и уютно, а температура в комнате не уступала уличной. Как обычно, в конце зимы у нас отключили отопление. Замерзайте, люди добрые! Я натянула на голову одеяло и попыталась снова погрузиться в дрему.
- Эй, красавица, проснись! – его ласковый, чуть мурлыкающий голос заполнил собой ушную раковину. От этого стало почему-то ужасно щекотно. Я чихнула и окончательно проснулась. Мой друг восседал на кровати, и суровый климат мой квартиры ему не был страшен. Облачен лишь в футболку и старые джинсы, потертые на коленях. Эти джинсы мы с ним купили прошлой осенью на барахолке, а затем собственноручно расписали красками. Раньше у меня неплохо выходили портреты на ткани, поэтому на одной штанине красуется портрет Джона Леннона – моя работа, а на другой – небо, деревья и птицы. Этакий контраст примитивизма и штанинной живописи.
- И зачем ты разбудил меня в такую рань? – отчаянно зеваю и пытаюсь найти под кроватью носки. – Нормальные люди в воскресенье спят до обеда.
- Ты с утра так мило ворчишь, - от его слов я поневоле улыбаюсь. И, наверное, добрею. Ведь если вас подняли спозаранку, значит, есть тому причина.
- Снова хочешь меня куда-то вытащить? Музей, театр, выставка? – в последнее время по выходным мы только этим и занимались. Культурно облагораживались, как он говорил. В прошлый выходной, например, посетили выставку какого-то безумного скульптора, который из проволоки и туалетной бумаги ваял, так сказать, шедевры. Ходили по залу чинно и благородно, ни один мускул на лице не дрогнул. Но как только за нами закрылись парадные двери, мы разразились таким хохотом, что прохожие невольно оборачивались. И предлагали вызвать доктора. Почему-то только мне. В общем, повеселились знатно.
- Мм-м…нет. Но эта идея тебе наверняка понравится. Топай на кухню, - развернувшись на пятках, он неспешной походкой направился в другую комнату. Иногда он напоминает мне кота. Большого ленивого кастрированного котяру, которого все чешут за ухом. И это – его единственная радость в такой никчемной кошачьей жизни. Я его так иногда и называла – мой кот.
Мой кот уже успел сварить кофе, и оно восхитительно пахло, а ветер из открытой настежь форточки гнал этот аромат на улицу. И прохожие, наверное, принюхивались, разглядывали окна нашего дома, думая, откуда же льется этот аромат.
- Там метель. Ни один дурак не сунется под наши окна нюхать кофе, - иногда мне казалось, что он умеет читать мысли. Как только я о чем-то подумаю – у него уже готов язвительный ответ. Сверхчеловек какой-то, честное слово.
Я осторожно опустилась на холодную поверхность табурета и прислонилась спиной к стене. Он стоял у конторки, руки в карманы, этакий франт в рваных штанах.
- Послушай, Саш, у тебя ведь скоро День Рождения, - начал он и замолчал. Иногда он меня ужасно раздражал. Просто так, беспричинно. Как будто включили свет – оп! – ярость. Хочется наорать на него, разругаться, а через минуту – уже мириться, обливаясь слезами и давая клятвы вечной дружбы. Наверное, я сумасшедшая. Во врачебной карточке так и написано – психически неуравновешенная личность, вспышки гнева, бла-бла…
- Снова хочешь оторвать мне голову? – и смотрит на меня, ухмыляясь. Ну каков пижон! «Все-то он знает», - как-то обреченно подумала я, и злиться как-то сразу расхотелось. От него исходило такое тепло, такой приятный магнетизм. Я мысленно обозвала себя истеричкой и в сотый раз пообещала купить успокоительное.
- Послушай, Акробат, - начала я и задумалась. Что я, собственно, о нем знаю? Ничего. Я всегда называла его Акробат, не зная даже его настоящего имени. Этот парень появился в моей жизни внезапно, кажется, год назад, у меня еще тогда была температура под 40 и галлюцинации. Он приходил ко мне в больницу и вечерами сидел на краешке кровати. Читал мне сказки, развлекал, как умел. Я всем тогда говорила, что это мой брат. Брат-Акробат. Медсестры лишь снисходительно улыбались, будто я порола какую-то несусветную чушь. В этой больнице я провалялась до весны. Когда на улице стало по-настоящему припекать апрельское солнце, зазеленела трава, Акробат пришел ко мне с целым пакетом апельсинов. А я разревелась, как маленькая девочка. Мне было так обидно, что я провожу время в этом карцере, и выпускать мне, видимо, не собираются. А на улице птицы, как на зло, орали свои дурацкие песни. Я рассказала все это Акробату, попутно жуя апельсин. Но его вкус не чувствовался, будто жую воздух. Это вызвало у меня новый взрыв истерики. Акробат лишь улыбнулся и шепнул мне на ухо:
- Хочешь, сбежим отсюда?
- А как? – я подняла с подушки зареванное лицо и с недоверием уставилась на друга. Акробат прижал палец к губам и выглянул в коридор.
- Никого, - доверительно сообщил он мне. – Пойдем.
Это все походило на сон. Не на кошмарный сон, а на сон-сказку. Сон-спасение. Акробат открыл окно настежь, улыбнулся мне…и спрыгнул вниз. Я ахнула – второй этаж ведь! – и бросилась к окну. Парень стоял на террасе и призывно махал мне рукой. Честно, я трусила. Но свежий ветер, солнечный зайчик на щеке, эйфория, ощущение свободы – это подстегивало меня. Будто все птицы дружно орали:
- Давай! Ну же, давай!
Я зажмурилась. И прыгнула. Толчок, земля, совсем не больно, только дыхание перехватило. Мы взялись за руки и тихонько выскользнули в дыру в заборе. Странно, но меня даже не искали. Я вернулась в свою старую квартиру, которая встретила меня привычным скрипом половицы в прихожей. Лишь только тут, дома, я смогла нормально отдышаться. Потом пришло осознание. Дурочка, у врачей есть твой адрес, они приедут и заберут тебя. В психушку, уж точно, чтоб не юродствовала. Но, как ни странно, никто за мной не пришел. Никому не было до меня дела. Как говорится, а была ли девочка?..
Я тряхнула головой, отгоняя старые воспоминания. Все хорошо. Вот он, твой Акробат, по-прежнему стоит у конторки, даже кофе себе не плеснул.
- Акробат, слушай, - снова завела я, хотя, конечно, давно забыла, что хотела ему сказать.
- Нет, это ты послушай, - снова замурлыкал он мне в ухо. Ну точно кот, говорю же вам. – У тебя скоро юбилей, 21 год. Во всех цивилизованных странах с этого возраста разрешено пить алкоголь, - он улыбнулся и кивком головы указал на пустую бутылку виски, которую мы с ним вчера уговорили, сидя на балконе. Я сделала вид, что не понимаю его красноречивых намеков и уткнулась в чашку кофе. – Я решил сделать тебе шикарный подарок.
- Подарок – это интересно, - улыбнулась я.
- Ты не перебивай, - Акробат шутливо нахмурился. И замолчал, глядя на метель. Я тоже
посмотрела, но не увидела ничего стоящего. Снег идет, да и только. Промозгло, сыро.
- Ты – реалист, - заключил он с грустной улыбкой, даже не посмотрев в мою сторону. А во мне снова проснулось это знакомое клокочущее чувство ярости. Ничего с собой не могу поделать. Я пребольно закусила нижнюю губу, только бы не накричать на него, или не расплакаться, что в сто раз хуже.
- Что ты хотел? – голос как наждачная бумага. Откашлялась, прочистила горло и снова спросила: - Ну?
Акробат молчал. Меня раздражали его эти паузы по Станиславскому. Хотелось подойти, взять за шиворот и трясти, трясти, вытряхивая все несказанные слова и фразы. Акробат молча перевел взгляд на отклеившиеся кухонные обои. Скользнул взором по маленькой комнате, по грязной раковине, куче тарелок и чашек, пакету с рассыпавшимися макаронами…
- Тебе все это не надоело? – наконец изрек он, закончив свой плановый осмотр.
- Ты же знаешь, я не чистюля, - улыбаюсь, а в душе все так и клокочет.
- Да нет. Я не об этом, - он как-то устало вздыхает и трет переносицу пальцами. А я невольно начинаю его разглядывать. Вообще, Акробату жутко повезло с внешностью – волосы цвета воронового крыла, густые, блестящие, от дождя они очень мило кучерявятся. Может, и от простой воды тоже, но мы никогда не бывали ни на озере, ни на море. Я ненавижу плавать. Зато по капле моря есть в каждом из нас – у Акробата глаза цвета лазури, мои же – скучно-серого цвета. Но он называет это цветом бури. Поэтично, не правда ли? Он вообще романтик, мой Акробат. Хотя на самом деле никакой он не мой. И никогда им не был. Нам просто хорошо вместе. Мы, как это сказать, друзья. Хотя слово «дружба» в наше время стало архаизмом.
- Ты меня вообще слушаешь? – Акробат щелкает перед моим носом пальцами. – Я говорю, нам нужно уехать.
- Куда это уехать? – отвечаю со смехом. Кажется, он снова что-то придумал. И это мне уже нравится. – В «Ведьмину Пустошь»? – я слышала, есть такой парк отдыха в Подмосковье.
- К черту пустошь! – Акробат плюхается на стул рядом со мной, его глаза горят. – Саш, тебе двадцать лет. Через неделю стукнет двадцать один. А мы с тобой ничего, кроме этой дыры не видели.
- Ты мой дом называешь дырой? Или всю Москву в целом? – обидно, черт возьми. Да, живу я не в пентхаусе, но вполне приличной московской квартирке. Однокомнатная, да. Санузел совместный. Вечная мерзлота зимой, а летом нет горячей воды. Все как у всех. Никто ведь не рвется уезжать с насиженных мест. Глупо это.
- Не глупо, - вторит моим мыслям Акробат, покачиваясь на стуле, – вы все живете здесь, будто в большом муравейнике. Учеба-дом-работа. Сашка, что ты видела в своей жизни? Тебе есть, что вспомнить? Ты ведь даже заграницей ни разу не была.
- Не была и не хочу! – огрызаюсь я. – Денег нет!
И с остервенением принимаюсь мыть грязную посуду, скопившуюся в раковине. Честное слово, я ему сейчас заряжу по голове поварешкой, если не заткнется!
- Деньги можно найти, - Акробат лениво растягивает слова, будто прикидывает что-то в уме. – Ведь сейчас для тебя золотое время. Больше такой возможности не будет. Ты ведь у нас на особом положении…
Я не сдержалась. Подошла к нему и влепила пощечину со всей силы. Наотмашь. Даже, кажется, задела чашку на столе. Да плевать на чашку! Плевать!
- Ты обещал не упоминать об этом! Но все равно исправно напоминаешь мне о моем положении! Да, на особом! Да, у меня рак! Рак головного мозга, и это ни черта не смешно!
Слезы, предатели, тут как тут. Снова начинает колоть затылок. Да, вот она, моя опухоль. Будто нарочно дает о себе знать. Бессильно, словно кукла, опускаюсь на пол.
Я никогда не забуду тот страшный декабрь. Безумное время было. Меня постоянно тошнило, кружилась голова, совершенно ничего не лезло в горло. Похудела даже на 5 кило, есть чем похвастаться. Акробат шутил, что я ему напоминаю ходячую смерть. Я тоже улыбалась, прогоняя грустные мысли. А потом не выдержала и пошла к врачу. И вот, после многочисленных исследований, долгожданный результат…
- Александра Павловна, - начал врач-терапевт, пожилой мужчина лет шестидесяти, в мятом врачебном халате и с каким-то невероятным гнездом вместо волос. В другое время мы бы с Акробатом, конечно, посмеялись, но сейчас было не до этого. Я сидела напротив него в белоснежном кабинете и чувствовала, что внутри меня, внутри живота натягивается какая-то струна. Сердце даже билось через раз. Еще, помню, проскочила шальная мысль, что вот, выйду из больницы, вдохну в себя свежий морозный воздух и вдоволь посмеюсь над собой, что так переживала из-за пустяка.
- Сашенька, - снова начал он, видимо, решив, что строгое «Алексанна Павловна» не подходит субтильной девчушке в майке, что сидит перед ним. Валерий Михайлович, – так значилось на его бейджике – как и Акробат, делал огромные паузы, как будто нарочно зля меня. Я хотела поторопить его, накричать даже, чтобы разогнать этот липкий страх, но изо рта вырывалось почему-то только невероятное кваканье.
«Успокойся!» - приказала я себе. Но это не помогло. Меня била дрожь, будто я села в сугроб. Валерий Михайлович, все так же молча, поднялся и вышел. Вернулся он через несколько минут, неся в руках бутылку коньяка и начатую шоколадку.
- Соблазнить он тебя, что ли, пытается? – нервно захихикал Акробат мне на ухо.
- Тихо! – шикнула я на него. И откуда только силы взялись?
Профессор как-то странно на меня взглянул и налил коньяк в чашку с изображением кошек. Наверное, из неё он в обеденное время попивает чай.
- Выпейте, Саша, - на мой отрицательный кивок головой он не отреагировал. Я осторожно протянула руку к чашке, понюхала содержимое. – Не отравлен, не бойтесь, - заверил он меня без тени улыбки. Пришлось выпить. Я зажмурилась и одним махом опорожнила емкость. Приятное тепло полилось по пищеводу. Я отломила кусочек шоколадки и захрустела им.
- С орешками, - сказала я неизвестно почему. Скорее себе, чем врачу. Валерий Михайлович налил вторую чашку и снова придвинул ко мне.
- Нет, нет, спасибо, я не хочу, - в мою голову уже начали закрадываться смутные сомнения, спасибо Акробату. Вдруг старенький профессор и вправду маньяк? Спаивает девушек, а потом продает в рабство. Нет уж, дудки! Я буду в здравом уме и храброй памяти…или как там говорилось?
- О, мать, кажется, ему удалось исполнить свой главный план, - Акробат заложил ногу за ногу, при этом сверкнув дыркой на коленке. – Вы пьяны.
- Ни в одном глазу! – ответила я, глядя прямо в глаза профессору. Дескать, я тебя раскусила, подлый старикашка. Не пройдет со мной твой финт с ушами.
- Саша. Сашенька, послушайте, - казалось, каждое слово ему дается с недюжинным трудом. Врач был такой грустный, чуть не плакал. Он с жалостью посмотрел на меня своими серыми глазами. – Вы ведь знаете, ученые сейчас постоянно что-то изобретают, и, может быть, в скоро времени, будем надеяться, конечно… - он снова замолчал и виновато опустил глаза. Я чувствовала, что что-то не так. Будто поезд идет под откос.
- Что со мной? – прохрипела, даже нормально сказать не получилось. Будто старая ворона каркнула. Да еще и слезы на глазах выступили. Я ущипнула себя за руку. Лишь бы не разреветься.
- Все мы под Богом ходим, - снова грустно завел волынку профессор. И эти его недоговорки еще нагоняли еще больше страха в мое маленькое тельце, которое тряслось, как осиновый лист. – У вас рак, Сашенька. Рак мозга. Четвертая стадия.
Это прозвучало как выстрел. Будто разорвалась бомба. Меня, кажется, оглушило. Я еще с секунду смотрела на его шевелящиеся губы: «Конечно, ученые что-нибудь изобретут, мы должны верить. Они все умные ребя…», а потом отключилась. Как будто кто-то наступил на лампочку. И на меня, кажется, ехал поезд. Такой скоростной поезд, знаете, «Сокол-Сапсан». А я не успела уйти с рельс…Темнота.
- Господи, молодая-то какая. И ничего нельзя сделать, Михайлович?
- Что тут сделаешь. Я и смягчить пытался кое-как, налил коньяка для храбрости, а она – хоп! – и упала.
- Лоб бы не расшибла, а то, не дай Бог, хуже будет.
- Куда уж хуже, Анастасия Львовна…
Что за голоса? Почему я лежу? Неудобно и холодно. Что эти люди делают у меня дома? Я аккуратно открыла глаза и увидела склонившихся надо мной людей – мужчину и женщину.
- Очнулась, Валера, очнулась! Что ж, ты, красавица, такая слабая? Чуть что – и в обморок.- Старушка с красными от слез глазами заботливо приподняла меня и подложила под голову подушку. Она была похожа на большую курицу-несушку, от неё так и веяло заботой. А этого мужчину я где-то видела. Попыталась напрячь свою девичью память и невольно вскрикнула – в затылок будто воткнули иголку.
- Ты лежи, лежи,- «Несушка» погладила меня по голове и отвернулась. Я заметила, что она смахнула слезу со щеки.
- Кто вы? – обратилась я к врачу. Он повернулся, и я успела прочесть на бейдже его имя – Валерий Михайлович. И снова, будто иглой в затылок – Валерий Михайлович! Больница! Рак! Рак, Господи…
- Я не хочу, - я пропищала это так жалостливо, что женщина снова заохала и разразилась плачем. Я тоже заревела. Да и как тут не реветь, скажите?! Уткнувшись носом в колени, плакала, а на джинсах оставались соленые капли. Мне было жалко себя. Жалко и страшно. Почему я? Почему именно я? На этой гребаной планете куча людей, а болезнь досталась именно мне! «Наседка», или Анастасия Львовна, как называл её терапевт, опустилась рядом со мной на больничную койку. Она уже не плакала, просто всхлипывала иногда. И гладила меня по вздрагивающей спине.
- Ну что ты, дурочка, хватит. Перестань. Он ведь лечится. Ученые, они-то ого! Того…да, - невпопад утешала она меня. Странно, но её бессвязная речь как-то успокоила меня. Я подняла голову с колен и посмотрела на Валерия Михайловича.
- Сколько мне осталось? – такой страшный вопрос. Будто спрашиваешь у палача – больно ли он будет рубить или нет. Какая, к черту, разница. Головы-то и так, и так лишишься.
- Сложно сказать, - хмуро ответил доктор. – Год точно, даю гарантию.
Я криво усмехнулась. Что мне этот год. Словно соломинка утопающему.
- Сходи в церковь, милая. Поставь свечку, - посоветовала Анастасия Львовна. – Авось, обойдется.
- Будем надеяться, - грустно и совсем не оптимистично отозвался терапевт. Я поднялась. Больше всего мне сейчас хотелось выйти на улицу и вдохнуть воздух полной грудью. Хотелось наполнить легкие до отказа. Чтобы они взорвались, чтобы не мучиться. Ровно через год, в декабре меня не станет. И каждый день месяца я буду засыпать в страхе, что, возможно, уже никогда не проснусь. Слезы снова навернулись на глаза.
- Я пойду. Спасибо вам большое, - потянулась за курткой, но профессор схватил меня за руку.
- Сашенька, вы расскажете родным обо всем? Если хотите, я могу позвонить им.
- Нет у меня родных, - хрипло отозвалась я, глядя в пол, - Папа сбежал еще до моего рождения, а мама, - я запнулась, - её тоже нет.
- Что ж, - Валерий Михайлович явно чувствовал себя неловко, - тогда до встречи, Саша. И знаете, - он взглянул мне прямо в глаза, - лучше подумайте, что можно сделать за этот год. Может быть, Бог простит вас. И все будет хорошо.
Я улыбнулась из последних сил и выбежала за дверь. Скорей, скорей, на спасительную улицу, где мороз превратит слезы в льдинки, и их можно будет смахнуть. Пинком открыла входную дверь больницы и будто с места упала в ледяную реку. Морозный воздух жег щеки.
Акробат вынырнул из-за угла и пошел рядом со мной. Мы молчали. Наверное, он хотел бы меня утешить, но не мог подобрать слова. Так часто бывает – кажется, одно неосторожное слово, и ты причинишь человеку еще больший вред. Нанесешь новую рану, словесную. Акробат молча взял меня за руку и легонько сжал.
«Идем домой», - прочитала я по его губам, синим от холода. Да, домой. Дома можно пореветь вдоволь.
Целый месяц я не вылезала из своей норки. Днями валялась на кровати и смотрела в потолок. Ждала, так сказать. Даже слез не было – я их все уже, наверное, выплакала. На учебу тоже забила. Какой смысл?
- Смысл твоей жизни в том, чтобы не быть овощем, - вздыхал Акробат, сидя у изголовья кровати.
- Не хочу об этом говорить, - отзывалась я и переворачивалась лицом к стене.
Так заканчивались все наши разговоры. Акробат все понимал. Он и сам как-то осунулся за эти дни. Будто стал старше сразу на десять лет. Его волосы из прежних блестяще-шелковистых превратились в тусклые колючки. Будто шерсть у бездомной собаки. На свое отражение в зеркале я предпочитала не смотреть. Да и что бы я там увидела? Скелет в веснушках.
Еще тогда, только вернувшись из больницы, на меня напала какая-то ярость. Я с остервенением срывала со стен календари, вышвыривала настольные часы прямо в окно.
- Не хочу знать, сколько мне осталось! – кричала я в распахнутое настежь окно неизвестно кому, - Не хочу, - и в рев. Акробат ушел на кухню и вернулся с литровым стаканом воды.
- Пей, - приказал он мне. От волнения мои зубы плясали по краю стакана, жидкость разливалась мне прямо на колени. – Даже если ты избавишься от всех временных измерителей, смену времен года никак не отменишь, - заявил он мне в своей обычной манере. – Мы все умрем. Кто-то раньше, кто-то позже, - казалось, мысль о смерти Акробата совсем не трогала. Он говорил это с улыбкой. Ну конечно, намного приятнее жить-поживать, когда не знаешь, сколько тебе точно отмеряно.
- Ты не умрешь, - грустно прошептала я. Казалось, что если скажу эти слова вслух, Акробат исключительно из духа противоречия тут же ляжет и умрет.
- Я умру вместе с тобой, - серьезно заявил он, смотря мне прямо в глаза, - Я не останусь в этом мире ни минуты, после того, как тебя не станет, Саш. Я ведь никому, кроме тебя, и не нужен, собственно говоря, - улыбается, и в глазах пляшут огоньки. От его слов мне становится почему-то невероятно легко. Будто гора с плеч. Конечно, мой рак никто не отменял, но, согласитесь, приятно знать, что друг жертвует ради тебя своей жизнью в самом расцвете сил. И надо было бы, наверное, отказаться, как отказываются от подарка, начать мямлить что-то вроде «Нет, ну что ты, совсем не обязательно». Но я согласилась. Приняла его жертву с огромной радостью.
- Обещаешь? – шепчу Акробату на ухо тихо-тихо, боясь, что он передумает.
- Обещаю, - вторит он мне, уверенно и четко.
Новый Год мы не отмечали. Просидели всю ночь рядышком на диване, наблюдая, как за окном в декабрьском небе расцветают бутоны салюта. Грохотало нещадно. Каждый звук болью отдавался в моем затылке. Иногда мне казалось, что опухоль живая. Этакая злокачественная стерва, которая уютно устроилась в моей голове и на каждый звук из вне грозно ощетинивалась. Будто цепная собака.
Акробат аккуратно погладил меня по макушке.
- Здорово было бы отключить все звуки в мире, правда? – я закрыла глаза, и его голос лился прямо в мою ушную раковину. Такой горячий и вязкий, как патока.
- Как у старого телика?
- Точно!
На улице раздался такой мощный взрыв салюта, что мне на секунду показалось, будто разорвалась бомба.
- Январь с помпой вступил в свои права, - прокомментировал Акробат и повернулся ко мне, - С Новым Годом, Веснушка!
Я улыбнулась, даже не подумав обидеться на старое прозвище, которым дразнили меня мальчишки в школе. Из его уст это звучало как самый лучший в мире комплимент.
- С Новым Годом, Акробат, - и неловко чмокнула его в колючую щеку. Он наигранно смутился:
- Ого, оттаиваешь, принцесса. Глядишь, еще и вернешься к нормальной жизни...
Но я, конечно, не вернулась. Месяц жизни я растратила непонятно на что. Сейчас, конечно, об этом жалею. Что толку было просто сидеть и ждать. Итак, у меня осталось ровно одиннадцать месяцев до дня «икс». И я решила. Решила жить, как раньше, по крайней мере, постараться. В середине января вернулась к учебе. Преподаватели, конечно, все понимали. Они ведь не звери. Без толку было мне что-то объяснять, вдалбливать, если эта информация мне совершенно не понадобится. Ведь ровно через год, когда все мои одногруппники, учителя, все-все соберутся здесь снова на зимней сессии, меня уже не будет. Так что в институт я ходила только для того, чтобы развеяться. Была на особом положении, как говорил Акробат.
Акробат. Вот он, сидит напротив, в рваных джинсах, руки на коленях. Как примерный ученик. Я заморгала и огляделась по сторонам. Кухня. Маленькая комнатка, в которой трем человекам и не развернуться. На подоконнике куча каких-то жизненно важных мелочей. На плите – кастрюля с супом. Акробат прав, это самая настоящая дыра. Даже воздух, кажется, давит на плечи.
- Прости, что напомнил, - подает голос Акробат со своего места.
- Прости, что ударила, - вздыхаю я. – Ты ведь знаешь…
- Да знаю, знаю, - Акробат присаживается радом со мной на пол и берет меня за руку. Моя рука отчего-то мокрая и в пене. Ах, да, я же мыла посуду. Снова становится невыносимо жаль себя. Осталось всего лишь десять месяцев, а я действительно прозябаю в этой норе.
- Что ты там придумал? - стараюсь придать своему голосу хотя бы нотку веселости. Получается плохо. Акробат пристально смотрит куда-то между моих глаз, будто раздумывает, рассказывать что-нибудь этой сумасшедшей, то есть мне, или нет. И, наконец, решается:
- Мы с тобой отправимся в путешествие. Ровно на год.
Почему-то эта фраза во мне ничего, кроме злости не вызвала. Я рывком встаю и снова принимаюсь за посуду в раковине.
- Вот как, - зло шиплю я ни в чем не повинной кружке, - А деньги? А учеба? Где я возьму столько средств, чтобы махнуть в это твое путешествие?
- Продай квартиру, - с готовностью отвечает Акробат с пола, задрав голову вверх. От неожиданности я даже кружку роняю. Что-что? Я не ослышалась?
- Продай квартиру, - повторяет он, видимо, в ответ на мои мысли, - Зачем тебе эта хибара? Сашка, я все придумал! – он тоже рывком вскакивает, как какой-то сумасшедший заяц, - Смотри! – в ажиотаже Акробат начинает нервно ходить туда-сюда по кухне. Его глаза аж горят от удовольствия, - Мы ничего не видели в нашей никчемной жизни, так? Я предлагаю тебе гениальный план: путешествие! Сашка, мы побываем в лучших уголках этого гребаного мира! Мы столько всего увидим! У нас есть целый год. Дания, Ирландия, Франция, да что угодно! – Акробат в ажиотаже трясет меня за плечи так, что моя голова болтается, как у куклы. Странно, но опухоль ничего «не говорит» по этому поводу. Даже не колет иглой, как обычно.
- Подожди, подожди, - мне, наконец, удается вырваться из его цепких рук. Пытаюсь кое-как пригладить растрепанные волосы, наверное, после такой встряски я похожа на пугало. - Путешествие, это, конечно, замечательно. А потом? Когда закончатся деньги? Ведь невозможно точно рассчитать все наши расходы, да и вообще…
Акробат морщится, будто съел лимон:
- Ты ни фига не романтичная личность. Что будет потом, что будет потом, - кривляется он, передразнивая меня, и тут же получает полотенцем по спине. И вдруг как-то серьезнеет на глазах, - Потом мы умрем, Саш. Сбросимся с какого-нибудь Бруклинского моста.
И в его глазах ни намека на смешинку. Акробат говорит серьезно. И это вдруг пугает меня.
- Это безумие! Ты сумасшедший!
- А ты скучная серая личность! – он тоже повышает голос, и у меня к глазам подкатывают слезы, - И неуравновешенная истеричка, - уже спокойно добавляет он, замечая, что я вытираю глаза ладонью. Кажется, ему доставляет удовольствие меня обзывать. Стоит, улыбается. У-у-у, упырь.
Бросаю на Акробата свой самый суровый взгляд и выхожу из комнаты. Это означает, что разговор закончен. Но он, кажется, не понимает моих красноречивых взглядов и жестов. Через секунду я слышу его голос у себя в ухе:
- А еще ты убегун. Взрослые двадцатилетние девочки не уходят от разговора, Саша, - говорит он с улыбкой на лице. От его ласковых слов мне почему-то хочется зарядить ему промеж глаз. Акробат отскакивает от меня на безопасное расстояние – видимо, прочитал мои мысли – но не перестает лыбиться.
- Иногда я тебя ненавижу, - со вздохом говорю ему. И тоже улыбаюсь. Только улыбка получается какой-то виноватой.
За окном снова метель. Уже конец февраля, а намека на весну как не было, так и нет. Конец февраля. Эти два слова как-то слишком больно резанули слух. Затем будет март, апрель, теплый май, потом лето. И я весь свой скудный остаток жизни намерена провести здесь. В пыльной загазованной Москве. С каждым днем отсчитывать время до своей смерти. Брр…Я невольно поежилась.
- На Бали сейчас тепло, - подает голос Акробат из кресла. Он подначивает меня, я знаю. Кому бы не хотелось вот так сорваться и окунуться в круговорот карнавалов? С кучей денег в кармане, гуляй – не хочу! Наверное, только человеку, для которого этот карнавальный год окажется последним. Для меня, то бишь.
- Прощальные каникулы? – усмехаюсь, - Прощаться с этой никчемной, как ты говоришь, жизнью? До свидания, дорогие годы, я рада, что не доживу до пенсионного возраста и не понянчу внуков, так что ли?
- Именно! – Акробат так радостно улыбается, будто только что выиграл в лотерею. Он чертовски обаятелен, чтоб его.
- И ты будешь со мной? – спрашиваю с недоверием, прищуриваясь. Будто пытаюсь его в чем-то уличить, - в горе и в радости?
- В болезни и здравии, - вторит он мне с кресла.
- Пока смерть не разлучит нас, - заканчиваю я с грустной улыбкой. Ну вот, все разговоры о грядущем. Акробат встает и походит ко мне. От него почему-то пахнет соленым морем, будто он сам только что с этого Бали вернулся. Он берет мое лицо в свои ладони и пристально разглядывает. Так и светится серьезностью.
- Не разлучит, - выдает он, наконец, и звонко чмокает меня в нос, - ты ведь знаешь, Саш, как только ты…
- Знаю, - заканчиваю я за него, - как только я…того, - не могу сказать слово «умру». Это выше моих скудных девичьих сил. Поэтому просто делаю неопределенный жест рукой. Он должен понять. Акробат, конечно, понимает и кивает головой.
- Как только ты того, - вторит он мне, - В ту же секунду я раскушу таблетку с цианистым калием и догоню тебя там, по пути на небеса, - он говорит это таким будничным тоном, будто мы решаем, идти ли на выходных в парк. Но я ему верю. Акробат никогда меня не предаст, он просто на такое не способен. И снова слезы. Но это уже от счастья. Я крепко обнимаю Акробата и закрываю глаза. Вдыхаю такой знакомый запах с новыми морскими нотками. Я уже все для себя решила. Это будут по-настоящему особенные прощальные каникулы. Сердце отчего-то радостно пляшет. Спрашиваю со смехом, отстраняясь от него:
- А где ты возьмешь такую таблетку?
Акробат пытается говорить серьёзно, но я вижу, как в его глазах цвета неба пляшут озорные чертики. Устраивают карнавал, я бы даже сказала.
- Уж где-нибудь в этом убогом мире да найдется такая таблетка, - отвечает он мне с улыбкой. И мы дружно хохочем. Я и мой Акробат.