What is this feeling of power and drive
I've never known?
I feel alive!
Where does this feeling
Of power derive,
Making me know
Why I'm alive?
Like the night, it's a secret,
Sinister dark and unknown.
I do not know what I seek,
Yet I'll seek it alone!
Я и без того казалась самой себе какой-то неправильной, неладно скроенной, точно полной каких-то острых углов, мешающих мне спокойно улечься в рамки всех светлых канонов.
Со слов сухопарых, бледноглазых матрон, отвечающих за должное воспитание своих неразумных подопечных, мне уже было известно, что я – дурная, непослушная девица, с которой нет никакого сладу, и уродись я мальчишкой, так быть бы мне поротой до темноты в глазах. Их взоры с внимательнейшей подозрительностью впивались в мое растерянное лицо, точно с легкостью читая на нем какие-то темные, неизвестные пороки, скрытые даже от меня самой. Порой у меня пересыхало во рту, и я спешно прятала взгляд, боясь, что какие-то дурные помыслы – их у меня обнаружилось неожиданно много; во время жизни родительском доме я и не подозревала, сколько разных грехов, оказывается, гнездится в моей душе! – все же промелькнут в моих глазах, и тогда… и тогда…
При всякой попытке вообразить, что простирается в тумане, клубившимся за таинственным словом «тогда», в моей голове причудливо смешивались образы обыкновенных наказаний из традиционного списка – сегодня вы остаетесь без ужина, юная леди! – и сцен расправы над порочными упырицами из сочинений господина Стокера.
Некоторые матроны или учительницы – как правило, добропорядочные старые девы, закованные в твид – были склонны видеть во мне скорее паршивую овцу, нежели агнца Божьего; другие же говорили, качая головой, что я всего лишь «бедное дитя», которого следует только немного «исправить».
Должно быть, масло в огонь подливало то, что, помимо всех прочих деталей касательно моей жизни, отец зачем-то сообщил высокой директрисе, носившей свою вязаную шаль с таким достоинством, точно эта была мантией епископа, что в детстве я писала левой рукой. Потом потребовалось немало усилий домашних учителей и суеверной встревоженной гувернантки, чтобы отучить меня от странной привычки – и, боюсь, это мой отец тоже не забыл упомянуть. И теперь на занятиях мне казалось – что только не примерещится в прохладной тишине класса, среди мерного скрипа перьев – что зоркий глаз добросовестной мисс Ричардс следит за мной, не оставляющей попытки затеряться под передней партой: не тянется ли злосчастная левая рука к перу?
Тяжелее всего мне приходилось во время походов на воскресные проповеди. Ясные лики святых отчего-то заставляли меня чувствовать кожей неясное осуждение, а взгляд на отца Эверетта, вдохновенно вещавшего с темной кафедры – тогда я еще не знала, что высшим признаком благочестия для юных прихожанок является неизменно прикованный к полу скромный взор – вызывал не восхищение и трепет, а робость, граничащую со страхом. Мне, как и большей части наших девочек, казалось, что все громкие, обличительные слова – о губительном тщеславии, о жадности, о первородном грехе, о мирских соблазнах – старый пастор обращает лично ко мне, точно изобличая в преступлении, которого я не в силах уяснить или вспомнить.
Меня, конечно же, страшила обещанная всем юным грешницам кара – было довольно тяжело в полной мере представить себе все муки, причиняемые адской кипящей смолой, но, судя по тем случаям, когда я обжигалась, протягивая руки к каминной заслонке, это было больно. В виде повелителя преисподней я отчего-то неизменно представляла своего старого учителя немецкого - герра Шнайдера, некоторыми ехидными воспитанницами прозванного герром Шнобелем – чей колючий взгляд из-под густых нахмуренных бровей, казалось, ставил на мне незримое клеймо позора всякий раз, когда я имела несчастье попасться ему на глаза.
Одного этого условия оказалось мне с лихвой достаточно, чтобы употребить все свое старание, дабы не отпустить свою душу в столь неблагоприятное место. Однако ненамного больше воодушевления вызвали у меня и описания цветущих райских кущ, где ягненок возляжет рядом с барсом. Я жадно разглядывала картины, фрески и гравюры, изображающие благословенный Эдемский сад, но чем дальше я продолжала свои странные изыскания, тем больше мою душу охватывали недоумение и тоскливый страх. Неужели это – высшая награда, которая может ожидать меня в жизни – вернее, после смерти? Вечный покой и сонное блаженство цветущего сада? И так – сотни, тысячи лет?
А та смутная жажда чего-то нового, грандиозного, неизведанного – я была совершенно уверена, что она никогда меня не покинет – жажда, тлеющая в груди разгорающимся пожаром, заставляющее сердце колотиться, как пойманная птица в тесной клетке – она так и не будет утолена? Или ее погасит и успокоит бледная смерть, позволив мне погрузиться в покойное, сладостное забвение? Но я ведь этого не хотела. Совсем не хотела. Но у меня не было выбора, ведь так? Не могло быть третьего выбора?
Ответ на все беспокойные вопросы, бродившие в моей голове, пришел внезапно – в один ясный апрельский день. Солнце уже клонилось к закату, заливая успокаивающим медовым светом школьный сад, и изголодавшиеся по ласковому теплу ученицы наслаждались редкостно погожим днем – одним из первых, пришедших после изнуряющей зимы. Однако неожиданно наползшие из дальних уголков неба тучи – светлые, тяжелые, бескрайние – и последовавший вскоре дождь заставил девушек спешно подхватить романы, учебники, свои и чужие письма и, не обойдясь без сутолоки (выпестованная благородная чинность имела обыкновение мистическим образом испаряться с наступлением выходных дней), скрыться в дверях. Как выяснилось чуть позже, это было верным решением - легкий и кристальный весенний дождь быстро превратился в упорный ливень, чьи холодные и хлесткие струи принуждали жалостливо и стыдливо пригибаться гроздья белой акации у ворот.
Первый раскат грома заставил нас всех вздрогнуть, как одну, и вскинуть головы к мутнеющему окну.
- Гроза, должно быть, идет из Сен-Маргарет-Клиф, - заметила светловолосая ученица и вновь обратила прищуренный взгляд к увесистой книге.
- Меня гораздо больше волнует, куда она идет, – пробормотала, содрогнувшись, ее однокашница, взобравшаяся с ногами на постель и уже успевшая приступить к письму для матери, – надеюсь, что нас она минует.
- Да, я слышала, в этих местах порой бывают страшные грозы, - раздался голос из другого угла спальни. – Говорят, что десять лет назад из-за такой бури погибла одна ученица.
- Ну, ты выдумываешь!
- Нет-нет, это правда! – горячо возразила невзрачная девочка, что уже завернулась в одеяло, неловко обняв коленки. – Во дворе до сих пор, кажется, лежит тот сгоревший платан, под которым она стояла.
- На самом деле, Мэри почти права, - вмешалась вновь белокурая читательница, – Только это была не ученица, а кошка матроны.
- Нет, я говорю вам, это была воспитанница! И, - девочка, почувствовав себя героиней дня, понизила голос до драматического шепота – некоторые говорят, что ее дух до сих пор бродит где-то неподалеку, и в канун Дня Всех Святых на заднем дворе можно услышать ее крики и треск пламени. А Бекки рассказывала старшей сестре моей подруги, которая раньше училась здесь, что однажды она увидела странные огни в ночном саду, накинула шаль, вышла во двор…
- Ну, я бы не стала так доверять этой Бекки… - начала светловолосая девушка, но ее уже никто не слушал.
- И что случилось дальше?
- А она взяла с собой распятие?
- И как она не побоялась! Неужели она действительно вышла из дома в одной ночной сорочке?!
- А я в призраков не верю.
- Да, я тоже никогда не думала о призраках. Но вот наша матрона, мисс Блэквуд – она настоящая упырица!
- Ну, это-то всем известно…
Не слушая слившиеся в одно взволнованное стрекотание голоса, я подошла к окну и завороженно уставилась на творившуюся за ним вакханалию. Надежды моих соседок не оправдались – буря с гневной стремительностью приближалась к нам, укрывая небеса душным пологом. Рокот грома, до сих пор слышавшийся лишь в отдалении, то и дело заставлял прерываться все более и более входившую в раж рассказчицу. Вспышки молний порой озаряли мое лицо. Из щелей в смягчившейся, подгнившей за годы деревянной раме сочился, брызгал пьяный и свежий запах весеннего ливня. Гром гремел уже совсем близко, вспышки молний разрывали небосклон, вселяя дрожь и восхищение своей чистой, природной яростью. Где-то позади, в бесконечно далекой от меня спальне, ахнули девочки – должно быть, повесть дошла до своей пугающей развязки. Особенно набожные или робкие ученицы боязливо поглядывали на окно и, завернувшись в успокаивающе теплые одеяла, шептали вызубренные молитвы.
Меня внезапно охватило оглушительное желание выбежать на улицу, кружиться в ведомом одной мне танце под оглушительными струями дождя, заставляя развернуться в воздушной пышности накрахмаленные юбки, распустить волосы, смеяться искренним смехом безумной Офелии…
Разумеется, я не сделала ничего подобного. Но именно в тот день, ошеломленным изваянием застыв у окна и глядя в пылающее небо, я поняла с внезапной и пронзительной ясностью – нет, мне не нужно ни мук возмездия, ни дремотного покоя и блаженства, ни тоскливо-боязливого ожидания последнего суда. Все, чего я желала бы, едва мои глаза закроются навеки – это оторваться от земли с невозможной и счастливой легкостью, закружиться в ледяной свежести бури и сгореть, раствориться в последней ослепительно-белой вспышке, расколовшей бы небо пополам.
Обернувшись и нечаянно наткнувшись взглядом на допотопное зеркало, я отшатнулась в необъяснимом ужасе – на миг показалось, что в моих голубых глазах отпечаталась, как след в податливой глине, и застыла смертоносная белизна молнии.
Конечно же, я не рассказала никому о полных безумия и холодного ясного света мыслях, посетивших меня тогда. В подобных рассуждениях разные знакомые мне люди при желании и определенном беспокойстве за «бедное дитя» могли бы обнаружить все, что угодно: от ницшеанства до язычества – но только не высокую нравственность и благочестие – две путеводные звезды, которым надлежало следовать воспитанницам пансиона святой Маргариты, и, должно быть, воспитанницам всех пансионов на свете…
Раньше я скептически относилась к утверждениям о том, какие многочисленные пороки влекут за собой невинные, на первый взгляд, вольности, и считала это обычным преувеличением нравоучительных брошюрок. Однако теперь я начинала все более и более убеждаться в их правоте, ибо страсти, сотрясавшие мое тело – и душу – казалось, еще сильней вырвались на свободу.
И чем сильнее я пыталась выбросить из головы эти мысли, тем больше приходило ко мне в дурмане бессонной ночи, будто дразня, тех вопросов, одно воспоминание о которых заставляло меня краснеть при свете дня.
Все больше времени отнимали у меня письма родным; многие фразы я выводила лишь после глубокого раздумья, точно боясь ненароком выдать некую сокровенную тайну. Каждое же послание, полученное из дома - запечатанное, плотное, пропыленное – служило мне успокоением. Порой я даже приписывала безумие и смутные мысли, охватившие меня, влиянию холодных стен пансиона и липнущего к его окнам тумана.
Однажды мне приснилось, что я вернулась домой. Верней, во сне не было самого мига или дня возвращения; просто я будто бы проснулась в своей комнате на втором этаже, и это было совершенно естественно. Все окружение казалось плотным и осязаемым, точно наяву – теплые кремовые шторы, струящиеся до пола, глухо и уютно занавешивали окна; кружевная ночная рубашка путалась в ногах; утренний лучик, пробившийся между занавесками, скользил по ковру. А я поднялась с кровати и, откинув пышное одеяло, блаженно и сонно подумала, что сегодня я надену голубую юбку, а на завтрак наверняка будут гречишные оладьи. Лишь глухое недоумение, и обида, и злость пробудились в моем сердце, когда перед глазами проступила спальня девочек из Старшего Отделения, недовольные лица однокашниц и озабоченное, сжатое в вечную складку лицо мисс Блэквуд. Кажется, весь тот день мое настроение было безнадежно омрачено, и даже беспокоившие меня мысли отступили ненадолго.
"Интересно, покажется ли удивительно тонкая, белая кожа столь же бархатной, если коснуться ее губами? А если прижаться ими к той голубоватой жилке, бьющейся на ее шее, почувствую ли я, как бешено колотится ее сердце?".
Возможно, это какая-то болезнь? Душевного толка, я имею в виду. Тогда, вероятно, есть какие-то способы… ведь наверняка есть!
Однако, едва я почти полностью утвердилась в этой мысли, перед глазами жестоко вспыхнуло одно-единственное воспоминание.
Я непривычно тиха и покорна; мои волосы еще по-девичьи распущены. Длинная, жесткая рука Эдмунда – Эда, как тогда называла его я – сжимает мою ладонь. Он успокаивающе говорит что-то о блаженных душах и о сострадании, запинаясь, повторяет фразы, заученные в семинарии… я молчу.
Стены голы и выбелены.
Коридоры мертвы и безмолвны, холодны, как преддверие «покойницкой».
У девушки, в ночной рубашке сидящей на кровати – мои глаза.
- Глэдис? То есть, я хотела сказать, дорогая кузина? – неверяще, со страхом шепчу я, подаваясь вперед всем телом.
Эдмунд предупредительно удерживает меня за плечо.
Девушка медленно поворачивает голову…
Я чувствую, как ужас сковывает горло, стискивает грудь, не давая дышать.
Ее взгляд – пуст.
Затравлен.
Выжжен морфием.
Я пячусь назад, не отрывая помертвевших глаз от пугающе спокойной кузины.
Уже кидаясь в спасительную теперь безлюдность коридоров, я бросаю взгляд назад…
… и только тогда замечаю ремни на кровати. Свисающие безобидно и предупредительно...
Тогда, уже дергаясь под успокаивающими прикосновениями брата на мягком сиденье кареты, я дала самой себе клятву – бессмысленную, отчаянную и твердую детскую клятву.
Клятву, что никому и никогда не позволю привязывать себя к постели и топить в болезненном сне.
А мое безумие – мое личное, тихое, взлелеянное безумие – было порой так головокружительно сладостно… и я не дам никому смотреть на него прищуренными равнодушными глазами, разбирая его на составные части, пригодные для сухих вердиктов. Это все же мое безумие. Если хотите, моя собственность.
И даже листам бумаги – как показали мне несколько лет жизни в пансионе, конфидентам весьма ненадежным – я ее не поверю.
Лишь рука, дрожа, точно от жестокой лихорадки, выводит карандашом на полях единственный мягкий профиль…
Одержимая
Постараюсь не разочаровать. В любом случае, добро пожаловать в нашу избу-читальню... или, соблюдая дух эпохи - литературный салон ))))
Ты не могла бы немного просветить меня? 
Линейный вид
