Серия 9.
Вслед за Рождеством, как всегда, пришёл Новый год 1940, началось новое десятилетие. Роберт не ждал ни от этого года, ни от этого десятилетия ничего хорошего ни для себя, ни для Лорейн, ни для мира в целом. После января наступил февраль, затем март, апрель, снег начал постепенно сходить с земли, а в окна старого особняка всё чаще заглядывало радостное весеннее солнце. Но Уилсон не замечал этого. Он жил словно в тумане, и уже плохо проводил границы между реальностью и бредом.
Дождливым апрельским утром Роберт поставил на стол тарелки на стол и позвал дочь завтракать.
- Лорейн!
Прошло три минуты, а девочка так и не появилась в столовой, даже её привычных медленных шагов по лестнице Уилсон не слышал. Подождав ещё пару минут, Роберт забеспокоился и поднялся со стула, намереваясь пойти наверх, искать Лорейн. Но девочка вдруг появилась в дверях.
Необычно бледная, она спокойно исподлобья взглянула на отца, прошла мимо, села за стол и взяла ложку.
На запястье левой руки Роберт заметил бинт. Он подошёл к дочери:
- Лорейн, дай руку.
Девочка непонимающе на него посмотрела, но протянула правую руку. Худую бледную руку с синими прожилками вен.
- Левую.
Лорейн сделала вид, что не понимает, но Уилсон увидел, как левая рука дочери скрылась за спиной.
Он осторожно взял Лорейн за предплечье и взглянул на запястье. Оно действительно было перебинтовано, причём очень спешно и неряшливо. Кое-где бинт уже пропитался кровью. Роберт медленно потянул бинт. Вскоре белая полоса бинта упала к его ногам. На запястье дочери алели три длинных пореза, и из них медленно сочилась кровь, стекая на ладонь девочки. Уилсон закусил губу.
- Лорейн… Порезы параллельные…
Он судорожно вздохнул и продолжил:
- Ты это сделала нарочно?
Хотя сомнений у него не оставалось. Три точно параллельных пореза. Порезаться так случайно категорически невозможно. Надо именно резать себя, и резать с целью перерезать вены. А потом, уже проведя несколько раз лезвием по запястью, девочка, видимо, испугалась и, схватив бинт, попыталась остановить кровь. Роберт вспомнил свою галлюцинацию, которую он видел перед самым Рождеством. Правда, тогда Лорейн проглотила яд… Но сути это не меняет: его дочь почему-то хотела покончить с собой, а такую галлюцинацию Роберт видел за полгода до этого.
- Ты сделала это нарочно? – повторил он, отрывая взгляд от запястья девочки. Лорейн смотрела на него с непониманием и даже страхом. Она попыталась выдернуть руку, но Уилсон крепко держал её.
- Зачем? – спросил он. Роберт снова посмотрел на запястье дочери.
- Чёрт побери, - прошептал он.
Порезов не было. Было обыкновенное худое детское запястье. Уилсон отпустил руку Лорейн и рассеянно посмотрел на девочку. Но увидел только её затылок – дочь быстро уходила из столовой.
Завтрак остыл. Ничего не понимая, Уилсон собрал тарелки и сгрузил их в мойку.
Поздним вечером Роберт сидел на диване в своей комнате и пытался читать книгу.
Он уже в который раз перечитывал одно и тоже предложение, но никак не мог понять, о чём же там говориться. Потому что думал о совсем другом. «Похоже, я сошёл с ума. С этим надо что-то делать. Но что? Как это остановить? Обратиться к психиатру? А потом очнуться где-нибудь у себя дома? Нет…» Роберт решительно поднялся с дивана и захлопнул книгу.
Он знал, что делать. Уилсон быстрым шагом прошёл по коридору и заглянул в комнату Лорейн. Девочка спала. Роберт вернулся в свою комнату, схватил с полки дневник и быстрым, неряшливым почерком написал в нём последнюю запись.
6 июля.
Я не знаю, что со мной происходит. Я знаю только одно: больше так жить нельзя. Что сделать, чтобы это наваждение ушло – неизвестно. Мне кажется, я схожу с ума. Половина дня для меня проходит в галлюцинациях, и я не могу отличить их от реальности. Я не знаю, пишу ли сейчас на самом деле, или всё это – лишь бред моего воспалённого мозга. Это узнать я смогу лишь одним способом – надо перейти грань. У всех галлюцинаций есть грань. Если я её перейду, то избавлю себя от этого наваждения. А если это не галлюцинация – пусть меня судит Бог.
Лорейн спит, раскинувшись на кровати. И я знаю, что должен делать. Жребий брошен. Либо одно – либо другое. Ничего нельзя изменить.
Уилсон швырнул дневник на стол и, спустившись на кухню, взял в руки первый попавшийся нож.
Холодная металлическая рукоятка обжигала ладонь. Вскоре он уже стоял у кровати Лорейн. Девочка спала. Всё в ней было как обычно – глаза закрыты, косички на подушке, лицо спокойно. Она не улыбалась.
«Господи, что я делаю», - подумал Роберт. Но ответ на этот вопрос нашёлся быстро – он старается не лишиться главного, чем обладает человек – рассудка. Уилсон глубоко вздохнул и размахнулся. Он прекрасно знал анатомию и был уверен, что не промахнётся.
Так и случилось. Сильным и точным ударом он вонзил нож в сердце своей дочери.
Он не очнулся ни в своей комнате, ни у камина, ни в коридоре, ни где-нибудь ещё. Он остался стоять в комнате Лорейн. Потому что это была не галлюцинация. Это была страшная реальность. «Этого не может быть… не может быть…», - думал Роберт, растерянно глядя на тёмное пятно, медленно расползающееся по ночной рубашке Лорейн.
Но это случилось. Здесь, на планете Земля, в маленьком северном городке у моря, в большом старом доме на окраине, у которого даже почтальон и разносчик еды стараются не задерживаться, в маленькой комнате на втором этаже сумасшедший отец ножом убил собственную дочь.
- Нет, - прошептал Роберт. – Нет!
Уилсон растерянно посмотрел на окровавленный нож, который до сих пор крепко сжимал в руке.
Через несколько дней обеспокоенные соседи подошли к дверям особняка.
Свет в доме давно не загорался, почту никто не забирал. После получасового стука в двери все признали это занятие бесполезным, и дверь была аккуратно выломана. В особняке были найдены два холодных трупа.
Время шло, дом стал очень старым, постепенно разрушался, и вскоре на его месте остались лишь развалины. И с каждым новым поколением, появлявшемся в городке, он обрастал всё новыми легендами. Только через несколько сотен лет, по дневникам Роберта Уилсона, удалось установить, что же произошло в этом особняке много лет назад.
The end