[Anarchy]

***Маленькая, ничтожная и жалкая. В который раз спрашиваю себя, зачем в это ввязалась. Сначала из интереса, потом – потому что «не слабо», потому что «сказала – сделаю», потому что должна, потому что обязана, потому что поздно. Хотелось жить. Ярко, с блеском, желательно - неоновых ламп на капоте чернильно-черного чоппера или бассейна, наполненного игристым вином . Металлический блеск золотых слитков в банковском хранилище тоже бы подошел. Юношеские мечты, как вы до тошноты наивны.

- Маленькая такая поправочка, - Эйк злился, значит, начинал пить. Когда пил – злился еще сильнее. А это никогда никому не было на руку. В данной ситуации – мне.
- Ни хрена она не получат, усекла? – в руке блеснула золотая этикетка «Джеймсона», граненый стакан со звоном опустился на деревянную столешницу, расплескивая на бюро свое янтарное содержимое. Руки у него дрожали от гнева.
- Ни единого чертового цента. Ни от меня, ни от тебя, ни от кого-либо еще, - мужчина грозно обвел присутствующих долгим и пристальным взглядом, на мгновение задержавшись на одной единственной точке. Меня сжигали заживо, а мой палач судорожно вертел в руках измятую сигарету, постукивал костяшками пальцев по пропитавшемуся виски столу и злобно ухмылялся, по всей видимости, наслаждаясь процессом казни.
- Да, и что же ты будешь делать, если его ребята ворвутся в резиденцию и укокошат там всех к чертям? - к счастью, рвавшийся на волю, вопрос слетел не с моего языка. Взгляд палача сжигал до пепла. – Собрался вырвать кость у сторожевого пса, Эйк? Уволь, без нас.
Как кролик, загипнотизированный коброй, забившийся в самый угол клетки, слабый и безутешный, я не осмелилась отвести взгляда. Палач продолжал ухмыляться. Пламя полыхало.
- Прости, без вас?
- Парни не согласятся на мокруху, а это верная мокруха, Эйк. Мы не банда мускулистых бритоголовых качков с автоматами наперевес. У всех свои принципы и свои планы как провести остаток жизни. У кого-то – семьи, дети. Никто не будет бросать все ради того, чтобы стереть плевки с твоей рожи.
- Семьи? Дети? Честное слово, Томми, ты иногда потешен до невозможности, - хохот у него заливистый, громкий, дьявольский. С каждой новой секундой все больше напоминает скрежет ногтей о крышку гроба. – Деньги, черт побери, деньги, движение товаров и услуг в мировой экономике еще никто не отменял, дружище, а ты, как вижу, проспал все лекции в своем универе. Что же, вот тебе ценный совет, дабы наверстать упущенное. Все покупается и продается. Не согласятся, говоришь? Черт, да они получат столько денег, что их семьи смогут жить припеваючи до глубокой старости.
- Парни не согласятся, Эйк. Я не позволю.
Зрачки у кобры сужаются. Она грациозно извивается в такт бешено-колотящемуся сердцу кролика, готовясь к прыжку.
- Хм, не позволишь, значит? Не позволишь, - снова настукивает знакомый ритм, наливает еще виски и ухмыляется; ухмыляется, не сводя своего колючего взгляда. – Жаль такое слышать, Томми. Очень жаль.
- Эйк, не нужно быть придурком. Они просят совсем немного, всем это ясно. Заплатишь – и мы в расчете. Не заплатишь – разговор пойдет по-другому. Это малая сумма.
- Ничтожная. Но они все равно ни черта не получат. Уступим сейчас – уйдем с голой задницей. И тогда уж, верно, разговор пойдет совсем по-другому.
Спорить с ним было так же бессмысленно, как спорить с коброй. Она грозно нависала надо мной, поблескивая стальной чешуей, подобно лезвию гильотины, зависшему над головой.
- Пусть все идет, как должно. Но без моих или ваших денег. Так им и скажет.
- Уговор был на деньги, - гадкая, мерзкая ухмылка будет сниться мне по ночам, - Они же девчонку прикончат.
Пути отрезаны. В спину врезаются прутья. Кобра набрасывается – молниеносно, легко, бесшумно. Глаза кролика гаснут, хотя сердце еще бьется в предсмертной судороге. Пахнет горелым.
- Ну так спасите её, миротворцы. Вы же люди семейные. С принципами.

***Жалкая картина – полная гостиная народу, курят и ругаются, перебрасываясь ничего незначащими фразами, и никому нет дела до чистосердечных спасений, просто как-то гадко на бестелесном подобии души. Живет, так живет. Умрет, так умрет. Работа такая. И я – безмолвная, бледная, одиноко сижу на стуле, нервно сжимая побелевшие пальцы, словно на Страшном Суде, без надежды в сердце, ожидая вердикта.
Маленькая. Ничтожная. Жалкая.